Москва, 1941

Некоторые москвичи восприняли эвакуацию как возможность самоисключиться из жизни города и уклониться от мобилизации. Подруга Георгия Эфрона Валя решила уйти с хлебозавода, нигде не работать, достать справку об эвакуации, «чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями»[49]. Такого же мнения придерживался и старший товарищ Эфрона Александр Кочетков[50]: «Основное – не быть куда-нибудь мобилизованным. Самое досадное – быть погубленным последней вспышкой умирающего режима. Ожидается всеобщая мобилизация. Я и Кочетков твердо решили никуда не ехать и не идти. Кочетков в своем домоуправлении заявил о своей эвакуации и с тех пор живет у жены, на Брюсовском переулке. Если получит мобилизационную повестку, то, во-первых, она придет не на Брюсовский, а по месту жительства, где его не будет, чтобы получить ее. Если же будут артачиться на Брюсовском, то он покажет свою справку об эвакуации (он ее сохранил) и скажет, что живет у жены, так как сегодня-завтра собирается с ней эвакуироваться». Кочетков при помощи этой справки рассчитывал избежать мобилизации в армию, а Эфрон на трудовой фронт или всеобуч. И, видимо, он был не одинок в этом: «99 % всех людей, которых я вижу, абсолютно уверены в предстоящем окончательном поражении нашей армии и во взятии Москвы немцами. Вообще делается черт знает что; колоссальное количество директоров предприятий, учреждений уехало, бежало; масса народа не получила ни шиша денег и ходят, как потерянные; все говорят о поражении и переворотах; огромные очереди; тут ходят солдаты с пением песен; тут какие-то беглецы с фронта…». Даже если сделать поправку на специфический круг общения Георгия Эфрона, можно заметить, что желающих фиктивно эвакуироваться было немало. Некоторые просто уходили с оборонных работ, как Лора Беленкина, дважды ушедшая с «окопов».

Отказ от эвакуации мог стоить очень дорого – арестом и заключением в лагерь. Отягчающим обстоятельством могли стать происхождение или фамилия, похожая на немецкую. Сергей Михайлович Голицын в своей книге «Записки беспогонника» упоминает про два таких случая, произошедших с его родственниками. Одним из них был его брат Владимир, как и Сергей Михайлович, происходивший из княжеского рода Голицыных. Он был художником, хорошо зарабатывал, и, хотя был инвалидом из-за болезни коленного сустава, был счастливый и жизнерадостный. Он не стал эвакуироваться, как и большинство жителей города Дмитрова, так как на его иждивении находилось 7 человек, включая троих детей. Но его соседка донесла, что он не эвакуировался, потому что ждал немцев. Через два года он умер в тюрьме. Другой родственник, муж его сестры, старший научный сотрудник Института рыбоводства, хотя и имел «сравнительно приличное социальное происхождение», был, как утверждают, арестован за фамилию Мейен, хотя она была голландской, а не немецкой. Он остался в Москве, когда его институт эвакуировался, его семья также проживала в Дмитрове, и он не хотел ее оставлять. Он также не смог пережить голодные 1942 и 1943 годы, когда смертность среди заключенных была особенно высокой.

Решение об эвакуации давалось очень нелегко. Многие не хотели оставлять свой дом, имущество и запасы продуктов и отправляться в неизвестность. Семья Галины Галкиной сомневалась, ехать ли им в эвакуацию. Их соседка по дому Заикина никуда не собиралась: «А мне немцев бояться нечего. Это вы бойтесь – у вас отец коммунист. Ко мне придут немцы – я их чаем угощу».