Москва

– Ну не возвращаться же теперь! – неуверенно возразил отец. От резкой остановки я почти перевалился через его голову вперед. Он подхватил меня двумя руками и водрузил назад.

– А что же делать?

– Ну, скажем, что тортов не было, – неловко выкручивался отец.

– Ну да, скажем, что вообще ничего не было. Пустота. Безлюдье. Пустыня, – мать горько усмехнулась. Было ясно, что она смирилась.

– Ну просто расскажем, что с нами приключилось. – Отец опять поморщился, вспомнив про синяк и почувствовав почти полностью заплывший глаз.

– Дай-ка, посмотрю, – мать только сделала движение рукой, как отец испуганно откинулся, отчего я чуть не опрокинулся в другую сторону, но отец опять поймал меня.

– Что ты? Я же только посмотреть. Да, пожалуй, придется все объяснить, – спокойно согласилась мать. Потом она взглянула в мою сторону.

У меня же снова непонятно почему навернулись слезы. Весь мир, потеряв отчетливость, заблистал мерцающими искрами. Комок подкатился к горлу, я ослаб и осел. Захотелось безутешно рыдать о своей несостоявшейся, но такой близкой, почему-то так безумно желаемой полнейшей оставленности в этом мире. Однако сил не хватало не то чтобы разрыдаться, но выдавить вовне хотя бы слезу. Эти необъявленные рыдания стояли как бы на границе моей сегодняшней безумной, так и не осуществившейся радости. Я тесно обхватил голову отца, почти закрыв ему глаза. Он сдвинул мои ладони, и я, легко подбрасываемый его пружинистой походкой, загарцевал дальше.

Когда слезы медленно отошли, исчезли, растворились где-то в пределах переносицы и надбровных дуг, я, быстро-быстро заморгав, снова обнаружил себя плывущим мимо ряда распахнутых окон. На мгновение, пережидая какой-то встречный поток, мы застыли около деревянного, отделанного штукатуркой, покрашенного в светло-желтый цвет двухэтажного дома, столь знакомого мне по многократным посещениям Сокольников. Обычно, минуя его внизу, я замечал лишь высокую парадную дверь с большим зеркальным стеклом, поверх которого распластался старинный кованый узор XIX века, изображавший змею с далеко выкинутым из узко раскрытого маленького рта тоненьким раздвоенным жалом. Змея уходила далеко вверх, и мне никогда не удавалось разглядеть, на что же там такое нацелено ее страшное жало. Теперь я видел ее внизу, почти у своих ног. Я разглядел маленького, взъерошенного металлического же птенца, испуганного и парализованного приближением ужасной змеи. Подняв голову вверх ровно над птенцом, я обнаружил спокойный прямоугольный вырез окна, уводящий в глубь притененного пространства обычной жилой комнаты. Я заметил мальчика в коротких штанишках, сразу же признав в нем того, которого только что видел в метро дрожащего и перепуганного. Выскочив раньше нас, он вместе с родителями, видимо, давно уже поспел домой. Наверное, думал я, он уже попил чаю со сладким пирогом. Теперь он сидел на старом прямоугольном стуле с подложенной для высоты подушкой, опустив тоненькие пальчики на белую клавиатуру черного блестящего пианино. А может, мне просто показалось, что это тот самый страдалец, сострадальцем которого мне случилось оказаться в это утро. Однако всеобщая повязанность мира сейчас настолько обволокла меня, что я готов был принять любого за любого. Но все-таки, скорее всего, мальчик был именно тем самым.

Его взлохмаченный отец носился по комнате, то вздымая руки в невыносимых мучениях, то в отчаянии погружал их в свою шевелюру.

– Я не могу! Не могу! Не могу! Не могу! – вскрикивал он высоким, надо сказать, противным голосом. Мальчик молчал.

– Я не могу-ууу! – взвыл мужчина и еще беспорядочней заметался по комнате. – Не могу! Сколько можно повторять одно и то же! Кому я говорю? – мужчина резко обернулся на мальчика.

Мальчик молчал.

Сняв руки с клавиатуры, он опустил их. Они висели как тоненькие шнурочки вдоль его хрупенького тельца.

– Сколько можно, как идиот, ошибаться на одном и том же месте? Мальчик молчал.

– Кому я говорю? Кому я говорю? – мужчина подскочил к инструменту и двумя руками стал сотрясать тело мальчика.

Мальчик оставался безучастно сотрясаемым предметом в руках мужчины.

– Сколько можно говорить одно и то-оо же-ее! – взвыл мужчина, сгреб рукой слабые пальцы мальчика в какой-то беспорядочный пучок и стал ими яростно ударять по клавиатуре. Было впечатление, что пальцы мальчика переломятся, как хворостинки. Но они обладали странной, необъяснимой гибкостью и вывертностью. Как только мужчина выпустил их, они снова обрели вид прохладных свободных ниточек. Мужчина в отчаянье унесся в глубину комнаты.

– Это же и идиоту ясно! Это ясно идиоту! Господи, ну почему я должен проводить единственный свой свободный день с этим идиотом!

Мальчик молчал.

Внезапно, будто решив что-то принципиальное, открывшееся ему только сейчас, мужчина бросился из глубины комнаты к мальчику, сидевшему молча и неподвижно.