Москва – Гребешки

Ух, торопыги… Ух, ловкачи… Ух, вы какие… – сказал бы юморист Геннадий Хазанов, если бы присутствовал здесь и сейчас.

Вообще-то, это так всегда происходило и теперь происходит.

Ничего не изменилось. Народ-то… тот же.

Есть такие персонажи в нашем обществе, которые считают себя выше и лучше других. Были. Есть. И будут. Диалектика. Исторический материализм. Наука целая.

Да, есть такие, которым кажется, что они сверхчеловеки, что они избранные, что они самые настоящие. Что они самые-самые.

А остальные, мол… – сами знаете кто. Чепуха, труха и перхоть… вежливо говоря.

***

Нескончаемая вереница разношерстной публики нервно, лихорадочно и судорожно перемещалась мимо спокойно сидящего в самолётном кресле Геннадия Витальевича.

Людская потная цепочка пыхтела, шумела, галдела и напирала на впереди идущих, а он блаженно отдыхал, куражился, беспечно и беззаботно развалившись в кресле, обитом синтетической серой блёклой тканью, и с неким интересом смотрел на втискивающихся в салон лайнера очередных пассажиров.

Забавно было за ними наблюдать.

Хоть роман пиши. Хоть повесть. Хоть рассказ. Хоть новеллу. Хоть очерк.

Можно и в стихах изложить. Оду написать. Поэму. Хорал. Реквием…

Можно и сказание. Как, например, о Земле Сибирской… Или о Земле Санникова… Да хоть кого. Хоть Петрова… Хоть Иванова… Хоть Сидорова… Хоть Сухово-Кобылина.

Да, весьма уморительно. Очень и очень смешно. И дюже интересно.

Тут тебе и драма, и трагедия, и комедия в одном, так сказать, флаконе.

Одни входящие на борт самолёта пассажиры шествовали уверенно в себе, гордо и прямо, другие испуганно таращились по сторонам, оглядывались и спотыкались, третьи, в буквальном смысле слова, еле тащились, практически ползли ползком, почти на карачках, под неимоверной тяжестью своей многочисленной поклажи, четвёртые (самые умные и ушлые) пытались схитрить и обойти зазевавшихся: они бочком упорно протискивались сквозь стихийно образовывающиеся то тут, то там, то сям заторы, заминки, заломы и многочисленные людские пробки.

Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.

Драматичнее, чем в театре.

Комичнее и смешнее, чем в юморине.

Зрелищнее, чем в цирке.

Красочнее, чем в кино.

Торжественнее, чем на утреннике.

Показательнее, чем на лекции.

Скучнее, чем на собрании.

Тоскливее, чем на совещании.

Запутанней, чем в суде.

Ужаснее, чем в психушке.

Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.

Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…

И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…

Кто ж знает, какие они на самом-то деле?

Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.

Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.

Да-с… были и такие отрицательные элементы.

Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.

Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…

Ой! Ай! Уй!

Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…

Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.

Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…

Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…

Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…

***

Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.

Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.

Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.

Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.

За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.

Всё. Конец. Всё. Баста.

Слава нашему Господу.

Слава Творцу.