Москва и мертвичи

Ветер подхватывал пепел и нес его над столицей – мимо фуникулера и горнолыжного спуска к Москве-реке, к «Лужникам» с величественной подсвеченной ареной, к Хамовникам с элитной недвижимостью, к светящимся небоскребам Сити, огням Третьего кольца и спящим павильонам «Мосфильма». На лице было мокро, падало с неба, текло из глаз, а ветер дул все сильнее, уже сбивал ее с ног и уносил частички Димы все дальше и дальше, в бесконечные районы этого муравейника, населенного людьми и нелюдью.

Скоро урна опустела. Дима растворялся в Москве и сам становился городом, который так любил.

* * *

Из глубин ночи дорогу на столицу разглядывали многие тысячи пар глаз.

В лесах, реках и болотах под Подольском и Кубинкой, Красногорском и Королевым, Балашихой и Долгопрудным собирались они, намерившиеся взять реванш и вернуть себе власть над столицей, а с ней и страной. Иные из них ждали этого часа двести лет. Часа отомстить за годы изгнания, существования под угрозой уничтожения, годы голода, пряток от преследователей и подавленной воли.

Собранные под неизвестными знаменами, никогда раньше не стояли в одном строю калужские водяные и ярославские лешие, курские мавки и воронежские полудницы, волгоградские лихие сестры и саратовские волколаки, среди них и Алексей Хунд, владимирские банники и суздальские кикиморы, тамбовские ночницы и кировские жердяи, примкнувшие к ним московские черные ведьмы, в их рядах Раиса, и тверские козлы.

Среди них было и еще две пары глаз. Сгустившаяся тьма вокруг одних еле слышно шипела и клубилась красными всполохами от ярости. Другие глаза, бледно-серые, очень старые и уставшие, казалось, смотрели почти равнодушно. Третьих, похожих на крысячьи, не было, они ждали в столице.

Все эти глаза смотрели туда, в сторону огромного города, в который их первые группы уже входили и встречали слабое сопротивление от сражающегося на несколько фронтов министерства. Была пасмурная весна, прохожих и автомобилей на улицах почти не наблюдалось, то тут, то там разгоралось пламя пожаров, высоко взлетали клубы черного дыма, и в воздухе чувствовалась гарь. Орлики хищно кружили над городом в поисках добычи, а в подвалах толпы мертвичей раздирали вопивших горожан на куски.

Тот, что с уставшими глазами, наконец махнул рукой, и все огромное собравшееся войско двинулось в сторону Москвы.

Второй акт начался.

Эпилог

Я – это город.

Город – это я.

Мой вечный город беспокойно спит. Кажется, где-то разгораются пожары, но мой сон глубок. Мне снятся монголы и немцы, стрелецкие бунты и кремлевские юнкера, демонстрации и комендантские часы, траур и ликование толп, слезы радости и слезы горя, смерть и новая жизнь, периоды упадка и ударного строительства. Что бы ни происходило, моей крови, москвичей, становится только больше и несется она все быстрее с каждым годом.

Иногда я созерцаю себя. Поутру лечу воробьем вдоль полузаброшенных берегов Яузы, от самых шлюзов, у которых под взглядами статуй сталинского ампира уже заседают рыбаки, а рядом плещутся кораблики очистного флота. Я несусь курьером-велосипедистом к Таганке, где Коммунистический тупик упирается в улицу Солженицына, здесь так тихо по вечерам, но недоброе таится в рассыпающихся усадьбах. Бомжом роюсь в баках захламленного и засыпанного прошлогодней листвой проезда у Большого Устьинского моста, модным редактором лениво пишу о городских новостях в глянцевый журнал, водителем трамвая с пыхтением перевожу ломиком стрелки рельс. Ураганом обрушиваюсь на Красную Пресню и шатаю шпили католического собора, ему не впервой, а потом легким дождичком глажу заброшенный институт на Китай-городе, уже десятилетия он стоит под зеленой сеткой.

Я взмываю и парю над столицей: вот опять перекрыта вечно заплеванная жвачкой площадь Революции, а вот школьники смеются над клоуном у цирка на Цветном бульваре, называя его «памятником Пеннивайзу», не зная, что он действительно опасен. В Нагатинском Затоне еще стонут затонувшие и ненайденные корабли, а жители домов, построенных на месте Ховринской больницы, удивляются недоброй ауре этого места. На Поварской взирает на москвичей Фемида без повязки на глазах, горожане смеются, но те, что с даром, понимают. У «ГЭС-2» так и стоит «Большая глина», и ее никто не называет иначе, как «какашка». Несутся электросамокаты, на Патриарших устраивают дрифт «Феррари», десятки кораблей идут по Москве-реке с тысячами туристов на борту, не подозревая, кто водится на глубине. Парадным строем едут рыжие поливалки, обдавая струями тротуары, свежепомытые машины, велосипедистов и прохожих.

Крысой я забегаю на Даниловский гастрорынок, голубем сижу на голове поэта на Пушкинской площади, бродячей собакой удивленно изучаю памятник Сталину, спрятавшийся за зданием старой Третьяковки.

Иногда поднятым в воздух перышком меня влечет в сторону Дворца пионеров и Воробьевых гор.

И тогда на мгновение я вспоминаю, кто я на самом деле.

А потом наступает ночь.

И снова ведут свой неравный бой агенты МПД.

И снова собирается Черный Кремль, и одна башня воюет с другой.

И мертвые завидуют живым.