Москва. Квартирная симфония

По дороге Юра начинает зверски икать, а Люся признается, что они с Алексеем отпросились с работы всего на три часа. Начальство в отделе у каждого строгое и вредное. «Прекра-асно, – думаю я, – машина в качестве пристанища отменяется, остается предбанник». Мы паркуемся в Калмыковом переулке. На часах без пяти двенадцать. Алексей заметно нервничает. Их с Люсей временной лимит истек.

– Ладно, езжайте, – говорю я, выходя из машины. – Только извлеките его и помогите определить в подъезд, дальше мы с ним сами как-нибудь.

– А вы потом его куда? Его таким к маме нельзя, – прислонив икающего Юру к стене внутри подъезда, волнуется Алексей. – Его лучше на «Павелецкую».

– Шнурки вам, Леша, не погладить? – не выдерживаю я. Хотя понимаю: Леша не от наглости, а от страха и беспомощности перед матерью. – Хорошо, попрошу Севу проводить его на «Павелецкую» после подписания договора. Все, поезжайте, поезжайте.

На выходе из подъезда Люся пытается разрядить атмосферу:

– Мы вам так благодарны за понимание, так благодарны!

За ними с Алексеем громко захлопывается подъездная, на тугой пружине дверь. От хлопка Юра вздрагивает и прекращает икать. Наш с ним молчаливый подъем по крутой лестнице дореволюционного дома на второй этаж с привалами на каждой третьей ступени – восхождение на Джомолунгму.

Тяжело дыша, вваливаемся в предбанник. Предбанник у Елены Викторовны маленький, но фешенебельный. О счастье, он свободен. Судя по приглушенным обрывкам голосов, посетители в процессе подписания бумаг. Пристроить Юру на обитый светло-бежевым плюшем стул не поднимается рука. Попросить сухую картонку, наверняка имеющуюся про запас в багажнике Алексея, я не догадалась. В предбаннике царит яростная жара. Чугунная батарея под окном шпарит кипятком. Меня осеняет недурная мысль. Облокотив Юру в очередной раз о стену, проверяю его на устойчивость.

– Ты вполне устойчив, Юра, притворяешься больше. Прижмись, пожалуйста, к батарее ляжками вплотную, подсушить джинсы, вот так, – демонстрирую я личным примером, как это лучше сделать, – а то перед Еленой Викторовной неудобно. Она знаешь какая красивая?

Юрий таращит на меня глаза, но неожиданно мягчает и не сопротивляется. С моей помощью снимает куртку. Встает лицом к батарее, опираясь ладонями о высокий подоконник, слегка приседает, обнимает чугунные ребра худыми ляжками:

– Была у меня одна после развода… лисью шубу ей подавай… Ты вроде, Евгеньевна, на даму с горностаем не похожа, хотя… все вы… Вот у Маечек – у них всегда-а сабля наголо, всегда-а, от этих Маечек хе-ер увернешься…

«Почему во множественном числе? – мысленно задаюсь я вопросом. – Он всех, что ли, женщин зовет Маечками для легкости восприятия? И сбежавшую, обобравшую его на полквартиры, жену, и ту, алчущую лисьей шубы? Ах да-а! “Сабля наголо”, конечно, образ его матери. Всепоглощающий архетип, въевшийся в подсознание с детства. Фаллическая женская сущность, преследующая Юру во всех женщинах мира». Вспоминаю ее маленькие ладошки, лицо с остатками былой красоты, властный голос, металлический блеск вишневых глаз, и мне отчего-то грустно за все человечество.

А Юра так и стоит у окна, уткнувшись раздвинутыми ляжками в пламенеющие ребра батареи, смотрит во внутренний дворик застывшим взором, бормочет только ему ведомые сакральные речи о женском племени и вдруг поет вполголоса приятным баритоном:

Была у милой коса-а
честью-безгрешностью-ю,
стали у милой глаза-а
блядские с нежностью-ю,
Ой, лебеда-беда моя-я —
тяжела к милой дорога-а,
рваная в сердце ра-ана,
безнадега ты, безнадега-а…

И мечутся в его нетрезвом баритоне разделенные и неразделенные любови, признания, расставания, мщения, прощения…

– Чье это, Юра? Не слышала раньше.

– Веня Д’ркин, «Безнаде-ега», – вздыхает Юра. – Сосед, как очередную шмару проводит, Веню заводит. Веня Д’ркин – это псевдоним, говорит. На самом деле Саша Литвинов, умер от рака крови в двадцать девять лет. Ты, говорит, уважай его, Юрис, как самого себя, тала-антище был.

На этих словах из кабинета Елены Викторовны выпархивает троица импозантных джентльменов, осчастливленных подписанием нужных бумаг. На сросшегося с батареей Юру, развернутого к ним спиной, успевшего, однако, выпрямить спину и соединить ноги, внимания они почти не обращают. Дружно снимают с вешалки пальто и, обдавая пространство качественными парфюмами, покидают предбанник. Следом из кабинета выглядывает знакомая мне секретарша: «Вообще-то вот-вот обед, но Елена Викторовна вас сейчас примет, раз вы уже приехали. Заходите». Джинсы Юры почти в порядке, остались еле заметные окантовки по краям утренних пятен и слабый характерный запашок, растворенный в парфюмерном дымке, оставленном джентльменами.