Москва. Квартирная симфония

Кто-то из многочисленных московских друзей договорился с теми же испанцами, перечислением оплатил доставку тела в цинковом гробу из аэропорта Жирона – Коста-Брава в Москву. Отзывчивые испанцы пристроили в самолет и кошку, сдав ее в переноске в багажное отделение. Кошка была чипирована Можжухиным с дальним прицелом (он считал ее своим талисманом, думал возить с собой по странам и континентам как спасение от одиночества, оформил ей подобающий ветпаспорт). Вот так и состоялся их первый и последний с Эсмеральдой совместный полет.

В морге и на кремации присутствовало человек двадцать, которых успели оповестить. Рядом с Томой в зале кремации стояла мать Татьяна. «Вот и отхипповал, Томочка, наш бродяга», – сказала она на прощанье. Изрядно опоздавший Виталик (гроб уже поплыл в пламенеющее жерло) явился в шортах с ядовито-зелеными раскидистыми пальмами и рваных оранжевых вьетнамках. Была и Элеонора. По окончании процедуры Элеонора во всеуслышание отказалась забирать прах Можжухина, тем более искать место под захоронение. «Я ему не официальная жена, так что мне этот геморрой ни к чему». От Эсмеральды она, естественно, отказалась тоже. «Мы с матерью тоже не возьмем, – сказал Виталик, – мы освободившиеся комнаты на «Крапиве» нелегально сдаем. Квартиранты не поймут». Орущую и царапающуюся Эсмеральду, уже без переноски, извлек из-под заднего сидения машины и всучил Томе у стен крематория один нагловатый, ей незнакомый умник. Через два дня Тома получила урну с прахом и отвезла в квартиру на «Динамо». Ни о каких могилах можжухинских предков она не имела понятия. Можжухин, хоть и обладал дипломом генеалогического древа, оставался ультрасовременен во всем. Никогда не ездил ни к кому на кладбища, никогда не вел душеспасительных разговоров об умерших родственниках.

Дальше начался полтергейст.

– Опять всю ночь не спала, – звонила она мне по утрам, – как будто шаги чьи-то слышала. Можжухинский пепел меня мордует. Эсмеральда ведет себя совсем не как животное. Днем и ночью прыгает на полку с урной, носом в нее тычется, тщательно обнюхивает, несколько раз роняла уже. Ей там как будто медом намазано. Знаешь, она точно очеловечилась. От своего корма нос воротит, людскую еду ей подавай. У нее IQ повысился однозначно. Сядет передо мной на полу, уставится в глаза и смотрит неотрывно, не мигая, как будто упрекает за что-то, утробные звуки разных децибелов издает. У меня мурашки по коже. Потом прыгнет на диван, прикроет себя пледом и до-олго так лежит – грустит, прерывисто вздыхает, возможно, по Можжухину, возможно, по портовому прошлому. Обладала бы даром чревовещания, поделилась бы.

– Ну, Тома, знаешь, грусть ее наверняка светла. За нее не переживай. Лучше о себе подумай. Держать прах человека в квартире как-то не очень… Закопайте с Лёней где-нибудь под деревом, место обозначьте. Земля прах примет, всем станет легче. Или, как вариант, развейте во дворе дома на Ленинском, где прошли ваши с Можжухиным лучшие годы. Может, и грусть Эсмеральды вместе с прахом развеется, полтергейст прекратится.

Урна с прахом еще долго жила и творила загадочные катаклизмы в квартире на «Динамо». Не поднималась у Томы рука избавиться от урны. Пока Лёнчик случайно не узнал от дальних можжухинских родственников, что оба родителя Можжухина захоронены, если можно так выразиться, в стене Донского кладбища. (В той же стене колумбария, по стечению обстоятельств, в конце 70-х была захоронена урна с прахом моего деда по материнской линии. Вот тогда, юной девушкой, я познакомилась с колумбарием. У меня, неискушенной особы, вызвали неприязнь серые ряды вертикальных скученных ниш-пристанищ с хаотично воткнутыми между табличек искусственными или срезанными цветами, эдакий эрзац захоронений. Вообще-то в ту пору любые захоронения казались мне отжившими рудиментами. «Не лучше ли живым людям сохранять память об умерших в своих сердцах, не истязая несчастную землю трупным ядом или пеплом в горшках?» – по-юношески кощунственно думала я тогда, не сознавая, сколь монолитен и прибылен похоронный бизнес, взлелеянный многовековыми мировыми традициями.)