Москва-Лондон. Книга 1

Луна красовалась всеми оттенками своих золотистых одеяний…

Снег же сверкал молодым серебром…

Даже темные тела деревьев, казалось, излучали некое сумеречное, неровное и неброское свечение…

Прекрасная зимняя ночь умиротворяла суетную и такую холодную землю…

Не слышно было голосов лесного зверья…

И только частые всхлипывания до полусмерти избитого и коленопре- клоненного мальчика, осиротевшего так внезапно и страшно, по-зверски бестрепетно брошенного на окончательную погибель, нарушали это праздничное торжество природы…

В его воспаленном сознании мелькали сейчас, сменяя друг друга, обрывистые, но яркие видения. Они были такими же колючими и явственно ощутимыми, как и его слезы…

…Вот в ушах затрепетал встревоженный голос матушки:

— Отец! Василий Андреевич! Петрунька запропастился! Митька! Федька! Манька! Ищите маленка! Ах ты господи… Петрунька-а-а-а! Сы-ы-но-о-ок!

А двухлетний Петрунька в это время заполз в большую собачью будку и смешался с мохнатыми щенятами в веселой и увлекательной возне за соски добродушно урчащей хозяйки этого гостеприимного дома…

Когда кто-то из дворни вытащил Петруньку из собачьей будки, мать схватила его на руки, прижала к своей большой груди и долго причитала: «Ах, пострел… ах, пострел… Кровинушка ты моя… Сердце ведь вовсе оборвалося…»

…А потом отец посадил его рядом с собою на высоченную и мощную неоседланную лошадь.

— Господь с тобою, Василий Андреевич! Дитятко ведь еще вовсе малое, расшибешь, не приведи господь!

— Ништо, Анфисушка, не тревожься… — говорил отец. — Не расти же мужику в собачьей будке! А что мал еще… Верно — мал покуда… Так ведь куда как бык велик, да воду на ем возят, а мал соболь, да на голове носят!..

…Вместе со всеми своими двенадцатью работниками-крестьянами дворянин Василий Андреевич Саватеев выезжал по весне в поле.

Пропахав первую борозду, он становился на колени, бережно брал обеими ладонями парную землю и тихо, почти шепотом, словно боясь нарушить святую тишину земли, говорил шести-семилетнему сыну Петру:

— Вдохни, Петрунька, — сладость-то какова! Дыши, дыши ею, да по- глубже, чтоб до самых до корней души дошло!

— А чего ее нюхать-то? — недоумевал мальчик. — Земля и земля… Сырая еще… И нет на ей ничего такого… Сам, поди, сказывал, будто и глазу зацепиться не обо что…

Отец добродушно улыбался и говорил:

— Живая она, земля-то… дышит… А сырость ее — так это же слезы! Мать всегда перед родами плачет, а земля — та же мать наша родимая: с ее все мы пошли, туда Господь всех чад своих по скончании их века и определяет…

— Так ведь рай же на небе, а не в земле! — горячо возразил Петрунька. — Что батюшка Никодим в церкви-то сказывал? То-то же… Не полезу я в землю, тятенька! Я хочу на небо — в рай!..

…В прошлом году отец рано вернулся со службы государевой, гостинцев навез полон дом — всем чадам своим и домочадцам, крестьянам и их семьям. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь…

Утром сказал сыну:

— А что, сын дворянский Петр Васильев Саватеев, пора тебе к делу нашему, службе государевой, приставать ай нет?

— Пора, тятенька! — возликовал Петрунька. — Давно пора! Вон сколь годов-то уже набегло… даже сосчитать трудно…

— И то… тринадцатый уж грянул… По Рождеству и двинем с тобою на Москву, град стольный государя нашего пресветлого Ивана Васильевича. Сподобит Господь — царю тебя покажу, службу при нем испрошу…

У Петруньки аж дыхание перехватило!

— Неужто — самому царю… меня? — прошептал он.

— Коли Господь сподобит… — повторил отец. — Царь-государь хорошо меня знает да чтит-милует… Потому как служу ему верно и честно не один годок. И родитель мой, дед твой, стало быть, Андрей, тоже в чести немалой при великокняжеском дворе московском пребывал. Ан ученье-то книжное в ум твой вошло ли?

— Ну… так… — вздохнул Петрунька. — Вошло… будто бы…

— На пару с розгою, поди? — засмеялся отец.

— С ею… Сечет батюшка Никодим, словно там не мясо, а камень…

Тоже, поди, Бога-то побоялся бы…

— Ништо, сынок! Сеченый зад для ума что дождь для земли… Ты птиц-то наших ловчих сберег ли?

— Целы, тятенька! Я с их глаз не свожу!

— Ну, так сбирайся на охоту, слуга царев!..

…А вот уж и совсем недавнее в мозгу горячий след проторило…

На самое Богоявленье[87] нежданно-негаданно целым санным поездом нагрянул в деревню Саватеевку какой-то грузный и важный боярин. Петрунька от дотошной дворовой девки и своей няньки узнал, будто явился сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский и большой боярин!

— Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую…

Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские, а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор:

— Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву.

— Пошто так, боярин Борис Агафонович?