Москва-Лондон

Между тем Чанслер кричал почти в самое ухо публично оскандалившегося хозяина таверны:

— Вина! Мяса! Сыра! Все, что есть на кухне и в кладовых, тащите на столы! Да поторапливайтесь, старый каплун, не то господа придворные рыцари разнесут ваше прекрасное заведение ко всем чертям! Казна платит за все. Месье Дюран, кошелек! Да потуже набитый, я проверю… согласно этикету! Вот так… Лови, хозяин! Если монеты там настоящие, тебе будут не страшны не только бездонные желудки этих ребят, но и три пожара в один день!

Когда столы были завалены всяческой горячей и холодной снедью, сырами, зеленью и фруктами, а многочисленные кувшины с вином и пузатые двухведерные бочонки с кальвадосом тоже нашли свое законное место

в этом изобилии, Чанслер попытался успокоить буйных своих сотрапезников. Поняв, однако, что сделать это обычным путем ему не удастся, он выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в потолок.

Как только эхо и дым рассеялись, он воскликнул:

— Рыцари! За здоровье их сиятельств и процветание достославного графства Вервен! Наливать полные кружки и пить до дна! Виват, господа!

— Виват! Виват! Виват!

Взбешенный всем происходящим Дюран, с каменным лицом и до белизны сжатыми губами, сидел между двумя ненавистными англичанами и смотрел куда-то выше стола. Кружка его была пуста.

Чанслер с дружеской улыбкой наполнил ее до краев ароматным красным вином и прокричал в самое ухо главного придворного:

— Тост произнесен, дорогой Дюран! Неужели вы не расслышали его?

— Но я совершенно не пью, — вынужден был прокричать в ответ Дюран, — у меня больная печень и…

— А вы можете себе представить, — кричал ему в ухо Чанслер, — что сейчас произойдет, оповести я все собравшееся здесь благородное рыцарство

о том, что первый министр двора отказывается выпить за здоровье их сиятельств и процветание славного графства Вервен? Боюсь, вашей нежной

и не закаленной вином печени вовсе не станет лучше оттого, что в нее вонзятся сразу тридцать наконечников копий вместе с флажками…

— Но вы не сделаете этого, ваша милость! — взмолился Дюран.

— Я это сделаю немедленно, если вы тотчас не опорожните свою кружку, и притом — до самой последней капли! — И он выхватил второй, заряженный пистолет.

Дюран обеими руками ухватился за кружку и прижался к ней губами.

Смит был в полном восторге от затеи Чанслера и сразу понял ее цель.

Он выстрелил в потолок и воскликнул:

— Здоровье первого министра двора месье Дюрана! Пьем из кувшинов! Месье Дюран пожелал выпить первым, а за ним — все мы! Виват, господа!

Дюран побледнел и взял в руки более чем двухпинтовый кувшин…

…Кто кого обидел или оскорбил первым — никто понятия не имел, но перезвон мечей и пистолетные выстрелы, возвестившие начало сражения за восстановление истины и поруганной чести, вскоре выплеснулись на улицу, и жители обычно тихой и благонравной столицы графства сразу почувствовали себя как в осажденном городе.

В перестрелке и драке, когда в ход

пошли опорожненные бочонки, кружки и кувшины, остатки пищи и обглоданные кости, месье Дюран, залитый вином, скорее всего был бы просто растоптан и раскатан в тонкую лепешку, если бы двое каких-то еще не сражающихся рыцарей не подняли бы его с пола и, раскачав за руки и ноги, не швырнули бы на стол, прямо

в блюда с остатками пищи.

А Чанслер и Смит, не без некоторой помощи своих шпаг и кулаков, пробились на улицу, отвязали с коновязи двух лошадей и галопом умчались прочь.

— В жизни не видывал такой потехи! Ха-ха-ха! — во все горло хохотал Смит.

— Еще неизвестно, так ли смешно будет нашим дорогим графиням, когда они узнают об этой истории, — смеялся и Чанслер. — Впрочем, главным возмутителем спокойствия был их первый министр. Он же первым свалился под стол — с него и спрос!

— Это каждый вам скажет. Не нравится мне этот Дюран.

— Угу. Но все-таки, боюсь, мы слишком уж жестоко подшутили над этим бедолагой. Я думаю, нам следовало бы завтра покаяться перед ним, а заодно и перед старшей графиней. А еще лучше — сегодня. У меня на душе как-то не спокойно. Пожалуй, гостям не мешало бы вести себя как-то поприличнее, не правда ли, Чарли?

— Может быть, и так. Но мне все равно не по душе этот Дюран. Я уверен, что он — каналья… Нутром чувствую…

— Ну, твое нутро — прибор слишком уж несовершенный: ведь чего в нем только нет, любая истина завязнет там, как в болоте. Хм… Ты знаешь, один хорошо подвыпивший философ в таверне «Усатая Джуди» говорил как-то, что истин на свете столько, сколько ходит по земле людей. А, каков

философ?

— Черт его знает… Я этих ребят недолюбливаю — у них языки длиннее рук.

— Вот уж что верно, то верно!

Так, беседуя, они вскоре прискакали в небольшую деревню. Пять-шесть десятков дворов, несколько колодцев вдоль единственной улицы, маленькая лавка у въезда и часовенка у выезда — по всему было видно, что богатство обошло это поселение весьма далекой стороной. И хотя только что наступила вторая половина дня, нигде не было видно ни души.

Чанслер и Смит спешились у колодца и не без труда извлекли из его недр тяжелую деревянную бадью с ледяной водой.