Москва-Лондон

— Они родились и жили во лжи и неверности. Так, в сущности, их и произвели на свет Божий. Так уж получилось, что мы стали их первыми мужчинами, которым они поверили и отдали все, что копилось и спало в их душах из поколения в поколение. Никто не может так высоко ценить и так верно беречь любовь, как подобные женщины, те, что до конца познали изнанку любви. Поэтому истинная любовь для них гораздо дороже жизни — ведь до познания ее они жили только ради украшения жизни других. Мы же обманули их доверие и любовь. Не знаю, как ты, дорогой мой зять (я ведь теперь, надеюсь, имею право говорить с тобою на «ты»?), а мне противно все это

и муторно, как при первой хорошей качке. Я презираю себя и не представляю, как я посмотрю в глаза моей Диане.

— Черт возьми… — пробормотал Чанслер, совершенно потрясенный столь длинным для молчаливого Чарли, таким страстным и гневным монологом своего друга, брата и… тестя, судя по всему. — Черт возьми, ты сам все это придумал… нет, нет — продумал?

— Моя Диана на многое открыла мне глаза. Ты знаешь, никогда в жизни я не подозревал, что на свете может быть такая умная женщина! Хотя скольких женщин я знал до нее… А она! Ты знаешь, я чувствую, будто прежнего Чарли Смита на свете больше нету.

— А кто же есть?

— Человек, принадлежащий моей Диане Трелон!

— Но ведь и я тоже человек, принадлежащий моей Диане Трелон!

Так до самого Лондона у них не было иной темы для разговора. Жизнь делала свой крутой виток — она ведь не может течь плавно, ибо русло

ее пролегает над вечно бурлящим вулканом…

Глава XXI

— Вы знаете, джентльмены, ваш рассказ настолько глубоко и сильно потряс меня, а ваши искренность и доверие ко мне настолько очевидны, что я не

в силах вот так сразу совладать со своим сердечным волнением и полагаю, что при подобных обстоятельствах мне просто необходимо взбодриться бокалом-другим хорошего вина. Не хотели бы и вы, джентльмены, последовать моему примеру? — широко улыбаясь, спросил Томас Грешем.

— У меня и в самом деле пересохло в горле, — признался Смит, за все время беседы не произнесший и десятка фраз.

— Вы правы, сэр, — проговорил Чанслер, — ничто так не восстанавливает душевные и телесные силы, как бокал хорошего вина.

На этот раз Грешем изменил своим правилам и принимал помощников в роскошном парадном кабинете нового дома-дворца. Да и одет он был так, словно только что вернулся из королевского дворца или, напротив, собирался отправиться туда.

— Надеюсь, джентльмены, вы не против того, чтобы я сам поухаживал за вами? — Грешем наполнил и подал гостям большие бокалы. Свой он наполнил до половины, залпом осушил его, наполнил снова почти до краев и сел в кресло у камина рядом с креслами своих гостей. — Умные арабы, которых я не люблю, но уважаю, говорят, что судьба каждого человека висит на его собственной шее. Но если при этом иметь в виду, что сам Господь Бог вешает судьбу каждого человека на его шею, то у меня есть все основания предположить, будто у вас с Ним возникли некие особо близкие отношения. Да, да, джентльмены, и не спорьте со мною, пожалуйста!

— Вы правы, сэр, — проговорил Смит. — То, что случилось с нами, не могло обойтись без Промысла Божьего.

— Хм… Я бы не имел ничего против того, чтобы Господь Бог и впредь опекал бы нас подобным же образом, — заметил Чанслер, улыбаясь.

— Это каждый вам скажет.

После короткой паузы Томас Грешем заговорил, время от времени поднося бокал вина к губам:

— Что бы вы сказали, джентльмены, попытайся я сейчас подвергнуть анализу (разумеется, чрезвычайно беглому и самому поверхностному) хотя бы основные направления созданной вами ситуации? — В знак согласия Чанслер и Смит склонили головы.

— Благодарю вас, джентльмены. Итак, первое направление — политическое. Волею счастливого случая (но с помощью Божьей!) вам удалось проникнуть в легендарный салон «Жемчужина Шельды». И не только проникнуть, но и стать ближайшими людьми его хозяек. Вы были со мною до конца правдивы и искренни, поэтому я чувствую себя обязанным признаться вам в том, что давно знаю об этом загадочном и необыкновенном заведении, которое в силу своей невероятной власти и недоступности приобрело некий полумифический ореол. Многие в Европе, кто кормится политикой или намеревается как-то влиять на ее непредсказуемые курбеты, слетаются, словно бабочки на огонь, к этому легендарному месту в Антверпене, но, опалив свои крылья, падают замертво у его невидимых порогов. Я давно знаю, что именно там, в этой недоступной «Жемчужине», варится самая большая европейская политика, но, увы, проникнуть туда мне так и не удалось: впервые в моей жизни деньги оказались бессильными. И тогда я понял, что все мое состояние (а в Англии оно, насколько мне известно, не из самых

последних) — сущая безделица против того моря богатств, которым располагает хозяйка этой подлинной жемчужины. Единственное, что мне удалось, — за пять тысяч экю узнать через одного полуразорившегося немецкого владетельного князя имя хозяек «Жемчужины». Мой дядя, сэр Джон Грешем, добился не большего, хотя его и опекали богатейшие банкиры