Москва-матушка

—     И ни шиша ему! Ха-ха-ха!

—     Может, подарите ему Карагай,— осторожно заметил Деметрио. — Иначе он может испортить нам много дел.

—     Кто? — заорал старик. — Этот голодрайец Христофоро мо­жет мне помешать? Клянусь громом — я куплю всю Солдайю, а его повешу на самой верхней рее. Ты не о том думай, сопляк,— заорал он на Деметрио,— а поезжай в Карагай и напомни жите­лям, что подчинены они только мне и господу богу. А этому одно­глазому сатане так и скажи, что я плюю на него.

...Спустя полчаса по дороге на Карасубазар выехал Теодоро, с ним двадцать вооруженных слуг. Андреоло и Демегрио двинулись по дороге на Скути.

ОЛЬГА СОБИРАЕТСЯ В ДОРОГУ

Со времени неудачной поездки в Москву прошел месяц. Никита до сих пор хворает. Душевно уже успокоился, смирился с потерей товаров, а вот телом все еще страдает. Клянет себя за то, что не послушался дочери и караван оставил под защитой крепости. По­том, когда шляхтич и князь со свитой решили ехать в Польшу, пришлось и Никите с Ольгой вскочить на коней и бежать вместе. Парубки еще до этого ушли в ополчение, а товары, все как были, остались на подворье.

Из имения Чапель-Чернецкого с превеликими трудностями воз­вратились в Сурож, в дороге Никита простудился и приехал до­мой еле жив.

Ныне он впервые встал с постели и вышел в сад, чтобы поды­шать вольным воздухом. Ему стало легче, ломота в теле прекрати­лась. Перестала болеть голова.

Над Сурожем сгустились сумерки. Здесь они совсем не такие, как в степи. На равнине сумерки коротки — ушло солнце за гори­зонт, через час, глядишь, уже темно.

Любит сумерничать Никита Чурилов. Вся семья его выходит в это время в сад. Старый хозяин садится в мягкое, обитое сафья­ном, кресло лицом к морю, справа от него на широкой кленовой лавке прядет шерсть Елизавета Кирилловна. По левую руку, на складной скамье, сидит Ольга. Перед ней пяльцы с натянутой на них новиной. Петухами и затейливыми узорами вышивает она рушники.

Не узнать теперь Ольгу. Похудела девка, лицо осунулось. Куда девалась былая веселость, резвость и баловство. Из дома почти не выходит и тайком от родителей плачет. Кирилловна думает, что девке замуж пора —оттого и грустит. Отец догадывается о ис­тинной причине, он про яблоневый сад помнит. И еще знает о том, что дочери неведомо. На подворье князя в самые последние часы стало известно, что княжич Вячеслав и воевода ополчения Василь- ко в сече с ордынцами погибли.

Но если бы и сказал об этом Никита, дочь все равно бы не по­верила. Потому как прячась от врагов в лесу, на Львовском шля­хе, она встретила дружинника одного, и он сказал ей, что после орды ходили они на место сечи, тело убитого Вячеслава нашли, а Василько найден не был. Стало быть, взят он в плен и, может быть, жив.

И Ольга верит — любимый ее выживет, из плена вырвется и найдет ее. Эта вера помогает ей жить, переносить тоску, горе и за­ботиться об отце. Дочь знает, что потеря товаров, обоза, лошадей сильно печалит отца, и она всячески поддерживает его дух, стара­ется отвлечь от печальных дум.

Вот и сейчас предложила она ему спеть песню...

Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.

Ой, да как по морю Русскому,

Да морю черному,

По Днепру-отцу да по великому

Плыла лодочка, ладья белая,

Парус шелковый, да он крестом расшит.

В той ладье большой да богатырь лежит,

Добрый молодец, да суроженин он,

Богатого гостя заморенин сын...

Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.

Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.

Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают рус­ских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.

Как со гостем тем да ясным соколом,

Со Чурилой да свет Пленковичем

Во ладье плывут да все его друзья,

Други верные, да гости честные.

Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто

он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурож- ский гость, может, другой какой дальней родней.

Давно окончена песня, а Никита все еще во власти' своих мыслей.

У Кирилловны свои думы. Она, как бы между прочим, говорит:

—      Вчерась весь вечер фряги спать не давали. Бренчали под окнами да канцоны эти пели. Тьфу!

—      Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни,— за­метил Никита.

—      Так ведь надоели, батюшка. Я вот гонять ужо буду.

—      Гонять не след. Неприлично это,— сказал Никита.— Пусть поют,— и, улыбнувшись, спросил:—А много певцов-то, Кирил­ловна?

—      Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно,—и, вздохнув, добавила:—А жени- хов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.

—      Ну, уж вы, мамонька,— покраснев, сказала Ольга,— выйду еще, успею.

—      Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла.