Москва Нуар. Город исковерканных утопий

Он живет, как будто получил с рождения божественное дозволение на свою бесподобность. В то время как другие жители «писательского» дома на углу Добролюбова и Руставели, 9/11 погружены в уныние, мало чем отличающееся от чувства окончательно проигранной жизни, мой сосед по комнате Татчук начисто лишен этого всеобщего ощущения безысходности.

Мы возвращаемся в общагу, мы поднимаемся на землю из Люциферовых хлевов московского метро: я — как всегда пришибленный и оглушенный поражением, он — как всегда обласканный удачей и с неизменной победительной улыбкой на устах. Я — ненавидящий азербайджанцев, русских, молдаван, евреев, таджиков, украинцев, негров и других землян, сорок тысяч которых ежедневно протекают по вестибюлям станции Дмитровская (с ее мраморной облицовкой цвета засохшего кровоподтека). И он — не замечающий всей этой шушеры в упор, проходящий насквозь, как будто он имеет дело только с голографическим изображением людского стада.

— Ну что ты дуешься? — вдруг говорит он, когда мы выходим из подземного перехода на Бутырскую улицу. — Как будто это я во всем виноват.

— Я так не считаю.

— Ну, как не считаешь, когда я вижу, что считаешь? Ну, скажи мне беспристрастно, разве виноват я в том, что в папке с твоим личным делом не оказалось ни одной твоей рукописи? Это, друг мой, судьба.

Значит, дело было так: координаторы одной литературной премии обратились к руководству нашего института с просьбой прислать им пару-тройку наиболее интересных рукописей. И все нужно было сделать буквально за считаные часы — выбрать и прислать, ибо сроки приемки романов и повестей уже заканчивались. Выбрали нас с Татчуком и еще одного студента. Отыскали личные дела, вот только моя несчастная папка оказалась пустой в отличие от татчуковской — набитой битком. Я опоздал… Проходит месяц, и сосед мой — в списке претендентов на всероссийское признание и кругленькую сумму.

К остановке подходит троллейбус маршрута 29К, и мы вбиваемся в переполненный швалью и мразью салон.

— Слушай, прекрати, — говорит он, брезгливо поводя плечами и расталкивая давящихся в троллейбусе людей. — Ну, хочешь, помогу тебе устроиться в «Профиль»? Пойдем завтра вместе, и я намекну, что лучше бы им было остановиться на твоей кандидатуре? — великодушно предлагает он.

— А что же ты сам? — говорю.

— Об этом можешь не беспокоиться. Устроюсь в «1-й архитектор бизнеса» — там и денег предлагают больше.

В то время как другие месяцами мыкаются в поисках работы, у него всегда есть выбор между четырьмя-пятью завидными предложениями. Достаточно ему переступить порог любой редакции, как женщины-начальницы тотчас же принимаются ссать кипятком. «Ах, какой милый мальчик!» Он наделен всем тем, что отвечает сексуальным интересам как юных девушек, так и зрелых матрон: чистой линией массивной нижней челюсти, кариатидами игриво выгибающихся бровей, глазами ангельской чистоты, мускулистыми кистями и прочими признаками доминирующего самца. Вы бы знали, с каким обожанием на него взирают снизу вверх все наши студентки, несомненно, изнывая от готовности отдаться ему.

Он нисколько не дорожит завоеванным рабочим местом и преступно пренебрегает порученными обязанностями. (Он ни разу не продержался в редакторском кресле больше трех-четырех недель, но всякий раз без всякого усилия находил себе работу, как если бы московские работодатели открывали все новые и новые вакансии специально для него.) За ним и в самом деле тянется как будто некий шлейф удачи, как за мифическим оленем, из-под копыт которого фонтанами бьют самоцветы: уже не раз моя причастность к его победительному ореолу приносила мне неплохую сезонную работенку.

Мы выходим на остановке «2-й Гончарный проезд». Книжный магазин с идиотским названием «Корешки», «Аптека» и «Оптика», идущие друг за другом по принципу созвучности названий, остаются у нас за спиной.

— Пойдем возьмем чего-нибудь пожрать, — говорит он, кивая на неоновую вывеску продуктового магазина, в котором молодые литераторы покупают жратву на завтрак и ужин (пачку крабовых палочек и пакет майонеза, с очень редким позволением себе какой-нибудь гадости вроде ливерной колбасы или глянцевитой, подозрительно-ненатурально розовой связки сосисок). Он берет триста граммов деликатесной ветчины, двести граммов голландского сыра, консервированные оливки и две бутылки чилийского красного вина.

— Тебе не кажется, — говорит он на выходе, — что мне пора бы написать новую повесть или хотя бы рассказ? Я давно ничего не сдавал, а весна уже не за горами. Сессия, зачет по писательскому мастерству. Я предпочел бы повесть, исполненную в стилистике Набокова. В соединении с магическим реализмом Маркеса. Интересно, ты бы потянул?

— А сексуальную откровенность Миллера, — не выдерживаю я, — туда же не завернуть?