Москва против Мордора

Теперь было слово государственного обвинения. Встала большая женщина-прокурор и сказала, что нет, она против, потому что нельзя и поэтому не надо. Это не прямая цитата ее речи, это изложение, но оно не сильно короче самой речи. Всему блеску адвокатской работы, всей упорной и тщательной 45-минутной работе адвоката Макарова, всей интеллектуальной силе чуть ли не двух десятков адвокатских голов были противопоставлены несколько вялых слов, которые высказала судье прокурор в мини-юбке. И села, уступая место для выступления судьи. Больше никому в этот момент выступать было не положено, только заключительный дуэт гособвинителя и судьи… но страшный, потемневший от тюрьмы, с темным голым черепом Владимир Акименков вдруг снова встал в клетке и резко и нервно крикнул прокурорам через зал: «А вам не стыдно выходить с такой базой?» И столько в его крике было уже не удерживаемой ярости и презрения.

Обычно судья берет время, чтобы обдумать ходатайство. А тут, при решении вопроса, который имеет такое огромное значение для хода процесса, думать не стала. Этот вопрос можно было бы решить так, чтобы весь процесс начал постепенно возвращаться с кривых рельсов лжи на путь правды. Но не успела гособвинитель сесть с неизменно важным выражением никогда никому не сочувствующего лица, как судья Никишина с какой-то радостной и отчего-то веселой быстротой постановила: ходатайство адвокатов и подсудимых о переводе омоновца Архипова из потерпевших в свидетели отклонить.

«Ваша честь, мне ничего не видно! я уже слепой!» Волна протеста схлынула. Нет ста тысяч на улицах. Остались только вот эти люди, взятые властью в заложники. В июле 2013 года каждый день — день мрачного, безнадежного суда

Суд, где люди сидят в клетке, и где по залу расхаживает черный спецназ, и где в голосе судьи Никишиной раз от разу звучат ничего хорошего не сулящие лед и холод, и где из-за плеча адвоката Плевако на парадном портрете периодически высовывается самый жуткий и мерзкий ГУЛАГ с наручниками и пыткой голодом, — как ни странно, оказывается местом жизни, и не только жизни, но и любви. Эта тихая любовь происходит открыто, видна невооруженным глазом, и в зрелище этой любви мне чудится какая-то ни на чем не основанная надежда. И я хочу об этом рассказать.

Но сначала о Владимире Акименкове. Бледный, с голым черепом, в голубых потертых джинсах и в красной майке с Че Геварой на груди, он встает в клетке, едва судья успевает открыть заседание, и начинает говорить, но судья уже знает исходящую от него опасность и реагирует с жестким раздражением. И так раз за разом, по четыре или пять раз за заседание, Акименков встает и хочет сказать, а судья Никишина затыкает ему рот. Диалоги их одинаковы: «Я хочу сказать…» — «Вы ничего сейчас не можете сказать!» На ее стороне преимущество власти и сила микрофона, она раз за разом заглушает его глухой голос в клетке, но он все равно снова встает через час или полтора, чтобы попробовать еще раз. «Ваша честь, я хочу сделать заявление!» — «Садитесь, Акименков, вам слово не предоставлялось!» Так они ведут эту упорную борьбу, где один, в красной майке с Че Геварой, изнуренный тюрьмой, недосыпом, отсутствием нормального питания и монотонными процедурами процесса, бьется за право быть услышанным, а другая, в строгой черной мантии сидящая под огромным золотым двуглавым орлом, пытается не дать ему сказать то, что он хочет. И когда начинается показ доказательств обвинения на большом экране, висящем на стене прямо под портретом известного своим гуманизмом и своей борьбой за каждого человека юриста Ровинского, Акименков громко кричит из клетки: «Ваша честь, а мне не видно, я уже слепой!» На это судья ничего не говорит, молчит.

Пошел второй год, как Акименков сидит в тюрьме. У него врожденное заболевание радужной оболочки, 10 % зрения на одном глазу и 20 % — на другом. Часами перед узниками, сидящими в клетке, на экране показывают записи событий на Болотной, а потом судья спрашивает: «Узнали себя на записях?» Вопрос относительно Акименкова бестактный, и даже издевательский: он при всем желании не может узнать себя, Ваша честь. Он сидит в клетке, оттягивая угол глаза, чтобы хоть так увеличить остроту зрения, а потом я вижу, что он держит у правого глаза тряпку или платок. Я так думаю, глаза у него текут, слезятся. Хорошо ли, Ваша честь, предлагать ничего не видящему человеку пять часов подряд смотреть кино, от содержания которого зависит его приговор и вся его жизнь?! Убудет ли от государства, со всеми его министерствами, департаментами, судами, спецслужбами, спецназами, фондами и победными универсиадами, если Акименков получит помощь в больнице Гельмгольца или в центре Федорова? Или вы, Ваша честь, будете судить его до полной слепоты? А теперь о любви.