Москва против Мордора

А прямо у полицейской караулки, заслоняющей вход в Госдуму, стояла высокая Стелла Антон, мама Дениса Луцкевича, которому 6 мая 2012 года исполосовали дубинками спину так, что длинные сине-багровые рубцы вздулись. Он полтора года сидит в тюрьме. Она была в легкой курточке с поднятым капюшоном, в джинсах и в коричневых ботинках со скругленными мысками. Она молчала и была словно сама по себе, одна в своей судьбе и в своем горе. Я не стал подходить к ней и спрашивать, чего она ждет от сегодняшнего схода у Думы, потому что в ней — может быть, единственной из всех в этой небольшой героической толпе, которая периодически взрывалась криками: «Свободу! Свободу!» — чувствовалась отрешенность и усталость. Холодало, мерзли руки, но она упорно стояла у дверей Думы и не уходила. Потом к ней подошла Наталья Николаевна, мама Николая Кавказского, и две мамы теперь стояли вместе до тех пор, пока полиция на широком тротуаре не построилась в цепь и не начала медленное неуклонное движение на людей. В центре Москвы, под окнами депутатских офисов, в самый разгар вечернего ажиотажа, на глазах у идущих по своим делам прохожих полиция проводила зачистку тротуара у забора и караулки Госдумы, но две мамы все равно не уходили. Они смотрели в сторону надвигающейся полицейской цепочки с таким равнодушием, словно ее не существовало.

Вышинский суд 20 февраля 2014 в Москве начинается очередной судебный процесс. Не последний. Медленно, холодно, с мстительным садизмом власть на показательных процессах удушает оппозицию

Трое судей сидят в ярко освещенном зале за высоким столом под двуглавым золотым орлом. В этом же зале № 635 в прошлом году несколько месяцев подряд шел суд над «узниками Болотной». Судья слева благообразно седой, судья справа имеет бритые спортивные виски и такой же затылок. В центре сидит судья Замашнюк, высокий лысеющий мужчина с глубоко сидящими глазами и плотно сжатыми губами. Он — председательствующий на процессе Удальцова и Развозжаева.

Его стиль ведения процесса ясен с первых минут: он учит адвоката с 37-летним стажем Каринну Москаленко профессиональной этике, каким-то особенным, стукающим в темечко голосом вдалбливает шумящей публике принципы процесса (уст-ность! глас-ность! откры-тость!) и в своих многочисленных правоведческих монологах приводит десятки ссылок на статьи УК и их пункты.

Удальцов сидит среди адвокатов. Он совсем не изменился за год домашнего ареста. Бритый наголо, в голубых потертых джинсах, в черной легкой курточке, в дешевых кроссовках производства города Мытищи — он все тот же человек улицы, пассажир метро и левый активист. Его голос, когда он отвечает на вопросы судьи, полнозвучен и спокоен. Но голос Леонида Развозжаева, сидящего в клетке с прозрачными стенками (в эту клетку набивали по шесть «узников Болотной»), едва слышен — не только из-за стенок, но и потому, что Развозжаев изнурен полутора годами заключения. У него бородка и полнота в фигуре. В день суда его, конечно, поднимают в шесть утра и возвращают в камеру в полночь — иначе эта система не работает, только на пытку и на слом человека. В камере вместе с ним десять человек. На вопрос судьи Удальцов однозначно отвечает, что может участвовать в процессе. Развозжаев, стоя в клетке, говорит о том, что с ним было и как это на него подействовало.

«После моего похищения 19 октября 2012 года я был подвергнут пыткам… В пресс-хате в Иркутcком СИЗО был неоднократно избит при попустительстве должностных лиц», — тихо рассказывает Развозжаев. В одном ряду со мной, через два человека, сидит его брат Александр и молча смотрит на него. «После этого у меня бывают психологические срывы и панические атаки… Сердечные приступы… По дороге в суд меня сильно укачивает, до тошнотворных приступов… Состояние здоровья у меня очень плохое. Сами понимаете, через эти вот пытки, которые я прошел…» — в еле слышном голосе замученного человека есть что-то проникающее сквозь стены, входящее в мозги, режущее сердце. Он просит медицинской помощи и перевода в другой СИЗО, близкий к суду, чтобы его не таскали по 25 километров туда и обратно. Просьбы простые, совсем не чрезмерные и изложены без дерзости, обычным человеческим языком, но суд обычного человеческого языка не понимает.

Двое судей в этот момент даже не глядят на Развозжаева, а судья Замашнюк все-таки смотрит на него острым взглядом и еще плотнее сжимает губы. Слова прошедшего через пытки, затасканного по этапам, избитого уголовниками человека не вызывают в нем ни интереса, ни сочувствия, эти страшные слова бесплотно пролетают мимо ушей судьи и умирают в блеклом воздухе судопроизводства. «По состоянию здоровья можете участвовать в заседаниях суда?» — «Пока да».