Москва. Путь к империи

Творческая натура Грозного-писателя бурлила, дерзала. Человеку царствующему можно было в творчестве быть безоглядно дерзким, ему дозволялось все. Так же, как он царствовал экспериментируя, пробуя разные модели поведения, комбинируя их с разными способами управления страной, так же он и писал. Его слово было искренним и злым, надменным и до наивности веселым, высокопарным и светлым, чистым, как умытая ливнем радуга, запальчивым и простодушным. Его творчество было до такой степени естественным в способах и средствах самовыражения, что некоторые исследователи считают, будто сам творец почти не сознавал себя писателем, художником. Как жил, так и писал, а то и диктовал. Может быть, оно и так. Но вряд ли человек, могуче одаренный музыкально, поэтически, обладающий чувством литературного такта, ритма, композиции, имеющий близкий к абсолютному «литературный слух», не сознавал себя творцом.

Он был творцом, хотя он был и царем, и политиком, что, впрочем, в те сумасбродные средние века встречалось нередко: вспомним Бабура, этого азиатского фантома, да и предшественник его, Великий Хромец Железный, был не без литературных дарований.

Время и пространство — это те вериги, которые тянут на плечах и ногах великие мира сего (творцы, поэты, политики) и которые оставляют в душах и сердцах, в творениях и деяниях избранников глубокие метины. Время Ивана Грозного было злым и хитрым, антагонистичным и неистовым. А страна? Страны как таковой еще не было. Московия — что за страна? Что за люд московский, славянами да угро-финнами зачатый, Рюриковичами организованный, дикой вольницей Степи обильно разбавленный? Буйный люд, злой, трудолюбивый, переживший, перестрадавший от междоусобиц и от Орды, закружившийся на огромной территории в бешеном танце жизни новой могучей народности, подминающей под себя пространство и время.

Этой зарождающейся народности нужны были крепкие, мудрые цари, способные брать умом и силой, брать и не отдавать, потому что на данном этапе развития человечеству понадобились крупные государства: империи, султанаты. И внутренней логикой этого процесса продиктованы были стремления правителей к созданию крупных государств. Но люди сопротивлялись! В них дух язычества, дух вольности сидел прочно.

Они бились за вольность насмерть. Одними мечами да копьями, пушками да пытками усмирить их было трудно. Слово человеческое приобретало в этой борьбе особую ценность.

Слово Ивана Грозного было мощным орудием. Во всяком случае он того желал, как творец и как царь. Иначе не объяснить стилистической многосложности его посланий, с удивительной точностью выдержанных в каждом конкретном случае по тональности, словесному ряду, образности, по этико-социальной мотивации.

Грозный не питал иллюзий по отношению к человеку грешному, соглашаясь с теми мудрецами, которые считали, что человек по натуре зол, — и это было хорошо. Но как творец, он понимал и других, столь же великих мудрецов, исходящих из противоположного принципа: человек по натуре добр, и в своем творчестве, подчиненном, необходимо подчеркнуть, историческому моменту, он сумел найти ту гибкую, невидимую, почти неподвластную разуму, а осязаемую лишь душой линию между этими Сциллой и Харибдой человеческой натуры, с помощью которой ему, одному из немногих, оказавшихся в его положении, удалось в творчестве остаться и художником, и царем одновременно, что особенно убедительно иллюстрирует его переписка с одним из первых в зарождающейся империи говорящих и пишущих диссидентов — князем Андреем Курбским.

В других произведениях Грозный постоянно помнил об этой линии, но там задачи перед ним стояли иные, более приземленные. И каждую задачу он решал, исходя из конкретного материала — из личностных качеств своего адресата.

Как и многие крупные государственные деятели, Иван IV Васильевич был хорошим артистом. Он мог нарядиться в баранью шубу, выйти в ней к гонцу крымского хана, прикинуться дурачком и с невинными глазами произнести: «Видишь же меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дати мне нечево царю!»

С литовскими же послами он и пошутковать мог, чувствуя силу над ними.

И в литературе Грозный часто лицедействует, переодевается, пишет то от имени бояр, то под шутовским псевдонимом «Парфений Уродивый». И стиль письма его меняется от послания к посланию. В переписке с Василием Грязным, оказавшимся в плену у татар, Грозный может и пошутить, вспомнив былые времена и былые застолья, но шутка у него ядовитая, колкая, не оставляющая пленнику надежд. Без ненужной в данном случае риторики, до обыденности просто, с нарастающим раздражением царь доводит бывшего приближенного до отчаяния, вынуждая молить о пощаде в последующих посланиях Грозному.