Москва-Синьцзин

— Не двигайся. Я же делаю реснички… У русских обращаются не только по имени, но еще прибавляют, как звали отца. Твой папаша, который в тюрьме помер, был Джон, так? Значит, в России тебя называли бы Китти Джоновна. Ну мне и стало интересно, какое у меня отчество. Приезжает мать меня навестить, и я ее спрашиваю…

— У тебя была мать? И сдала родного сына в приют? Вот же сука! Теперь понятно, почему ты никогда про нее не рассказываешь!

— Не вертись. Я про мать не рассказываю, потому что очень долго получится. Она не такая, как другие женщины. Не такая, как вообще все, — поправился Эдди. — Навещала она меня нечасто. Приезжает — спрашиваю: «Какое у меня отчество? Кто мой папа? Чей я сын?» Лет семь мне, наверно, было. А мать говорит: «Ты сын молнии. Грянул гром, с неба упала молния, и на свет появился ты». И больше ничего тогда не рассказала.

— Пошутила наверно.

— Она никогда не шутит. Не умеет. Я потом долго ломал голову — чтó она хотела этим сказать. У нее не всегда поймешь. А оказалось — я через много лет узнал — что она сказала чистую правду.

— Как это?

Китти повернула голову, но Эдди взял ее за затылок, ткнул носом в подушку.

— Замри. Заканчиваю золотить… У нас в роду особенные отношения с молнией. Наследственное проклятье. Прадеда и прабабушку убил разряд, когда они на плоту переправлялись через реку. Бам! И всё.

— Фига себе!

Зазвонил телефон.

— Эдриан Ларр слушает…

— Я вернулась из Вашингтона. Приезжай, — сказал ровный голос.

Мать никогда не тратила лишних слов. Даже здороваясь с очень важными людьми, просто слегка наклоняла голову, а встречаясь с собственным сыном, не делала и этого. Сразу заговаривала о чем-нибудь существенном, будто и не расставались. Так было в детстве, даже когда она исчезала очень надолго.

— Здравствуй, Мэри. Я занят. Прерваться не могу.

Он ответил тоже по-русски, так у них повелось. На всем свете только с матерью Эдриан на этом языке и разговаривал.

Плотно прикрыл ладонью трубку.

— Китти, ты можешь сесть. Но без резких движений. Пигмент сохнет.

Девица села по-турецки лицом к стене, стала с интересом изучать пикантные картинки. Иногда хихикала.

— Ты с очередной любовницей, — как всегда безошибочно определила мать, хотя услышать сказанное никак не могла. — Дело важное. Приезжай немедленно.

— Во-первых, нет ничего важнее, чем быть с любовницей. А во-вторых, некоторые дела нельзя оставлять незаконченными. И это не то дело, о котором ты сейчас подумала. Я должен дозолотить молнию.

Несколько секунд мать молчала. Сдедуктирует или нет?

— Ты делаешь знакомой шлюхе татуировку. Хорошо. Как только закончишь — сразу ко мне.

Как же с ней скучно. Никогда не ошибается! То есть дедукция, конечно, была не бог весть какая сложная. Он сам сказал «дозолотить». Понятно, что татуировку — мать ведь знает про увлечение сына. Приличная жительница города Нью-Йорка татуировать себя не станет — только какая-нибудь гризетка. Элементарно, Уатсон.

— Буду через час… — вздохнул блондин. — Слушай, я тут вспоминаю историю моего рождения. Ты мне рассказывала про молнию, но без подробностей. Можешь еще раз, подетальней?

— Зачем тебе?

Эдриан сахарно улыбнулся, медовым голосом сказал:

— Когда ты хочешь у меня что-то узнать, я не спрашиваю тебя зачем. — Такая у него была повадка: чем резче смысл, тем мягче тон. — Ты хочешь, чтобы впредь спрашивал? Это сильно осложнит нашу коммуникацию.

— Fair enough^[2], — признала мать. В разговоре с сыном она иногда соскальзывала на английский. Эдриан — никогда. Он любил аккуратность: по-русски так по-русски. — Хорошо, слушай.

Тронув девушку за плечо, чтоб снова легла, Эдриан прижал трубку к уху плечом, обмакнул иглу в золото.

— Если б я знала, что беременна, ты не появился бы на свет. Я не собиралась заводить ребенка, — обычным спокойным тоном начала Мэри. — Я возвращалась из России через Германию в июле четырнадцатого года. Граница с Францией закрылась, пришлось ехать через Швейцарию. Добиралась я туда на автомобиле — все поезда были заняты мобилизованными. На перевале в Альпах во время грозы прямо в машину попала молния. Шофера убило, я пролежала месяц без сознания. Потом очнулась, но организм долго не приходил в себя. Я спохватилась, что нет месячных, когда делать аборт было уже поздно.

Эдриан наморщил нос. Он был натурой утонченной, материнская привычка называть вещи своими именами его иногда эпатировала.

— Вот и вся история.

— А кто мой отец?

— Молния. Если б не она, ты бы на свет не появился.

И разъединилась.

А Эдриан как раз завершил свой шедевр. Дракон был совершенство — ни убавить, ни прибавить.

— Придется тебе неделю-другую не работать на спине, пока не заживет, — сказал он.

Взволнованная японскими картинками Китти приподнялась на локтях и коленях.

— Потренируемся?

— Не могу. Мне нужно к мамá.

За глаза он запросто мог Мэри так называть. В лицо это было бы невообразимо, только по имени.

Китти немного расстроилась, но не обиделась. Женщины на Эдриана Ларра никогда не обижались.

Арктика и Антарктика

Как же мы похожи и какие же мы разные, бог знает в который раз подумала Мэри, глядя на сына.