Москва–Таллинн. Беспошлинно

Стасу стало грустно от этой истории: абсурдные войны, несчитанные жертвы, вечная неразбериха. Если это все предпринимается природой в связи с перенаселением планеты, то лучше бы она действовала эпидемиями да катаклизмами, не вовлекая людей, больно страшно за души убивающих. У профессиональных военных снижен инстинкт сохранения жизней солдат? Или же они готовы отвечать за свои приказы: «умрите вы сейчас»? Могут ли военные быть верующими? Или же не могут не быть: ведь если не верить в предначертанность войн-то какой смысл? Солдатам всегда говорят, что воевать надо, защищая границы, страну, где сидит твой правитель. Вот так. На самом деле: выполняются неясные планы неизвестно кого. Но не отвертеться, если ты солдат. А если полководец и остался живым, положив на поле тысячи жизней? Сохраняется ли в тебе вместе с дыханием — что-то человеческое? У Карла Евгения де Круа человеческое проявилось после смерти его красивого тела, потому что с ним стали происходить удивительные приключения. Что может быть человечнее приключений?

Когда герцог преставился, те купцы, которым он задолжал гульдены и дукаты, заспорили с магистратом: «Не позволим хоронить, пока нам не возместят долги. Кто это сделает — магистрат Ревеля, шведский король, русский царь — все равно». Кредиторы были непримиримы, от неожиданности: герцог слишком скоро вышел из игры, рассердив партнеров. Итак, счета за карточные игры и за живописные пиры задерживали полководца в месте его временной дислокации — на смертном одре. Ожидая решения спора, обряженное тело лежало в подвале Нигулисте. Тем временем продолжались войны, эпидемии, наводнения. Город менял повелителей, герцога это уже не касалось, про него забыли и обнаружили его в подвале уже в 1835 году.

Спустя сто лет и тридцать три года. Тело полководца оказалось нетленным. Он сохранился на удивление хорошо. Тут бы умилиться чуду — и похоронить с Богом. Но что-то опять помешало это сделать.

«Возможно, — предположил Стас, — герцог обязан был сперва вспомнить поименно всех, попросить прощения? Раздать долги. Дана была ему такая дополнительная почти земная возможность. Околоземная».

В расшитом золотом камзоле, при шпаге (запасная была у него шпага или он ее не выбрасывал в болото, врут злые языки?) — Карла Евгения де Круа выставили на обозрение. Любопытствующих сторож пускал в подвал, за деньги. «Душка герцог!», — щебетали русские дамы и барышни, прикасаясь к его рукам и тихонько дергая за бакенбарды. Мужественное лицо и холеные руки в кружевах их умиляли. И так он пролежал еще почти шестьдесят лет. Остряк журналист написал, что «никогда при жизни герцог не зарабатывал столько денег как в качестве мумии».

Назначено ли ему было пожалеть обо всех погибших на полях, подстреленных, заколотых, утонувших в холодных реках и болотах, захлебнувшихся от рвоты и убитых в драках во время военно-лагерного пьянства? О мальчиках-знаменосцах, восторженных юношах, об отцах семейств, честолюбивых и робких, храбрых вояках и флегматичных фаталистах. О простых крестьянах, которых забрали от родных пейзажей и гнали, гнали, ничему не научив, ничем их не защищая.

Способна ли душа рядом с бывшим своим, не погребенным телом, молиться? И все же — двести лет душе для воспоминаний и покаяния, по земным меркам, слишком много. Может, герцог забыл кого-то одного, — и возвращался, кружил, не мог найти этого одного в месиве распоротых мундиров. Лошадей тоже надо было вспомнить? Очень жалко и лошадей. Возможно, надо было отмолить жизнь корнета Кристофа Рильке, нереально — реального среди других, герцог никак не мог досчитаться этого корнета и попросить у него прощения. Корнет из Лангенау воевал и погиб как раз во времена герцога де Круа, в местах расположения его войск, так что… вспоминай «его пресветлейшество главнейший начальник под тем же артикулом», проси прощения, кричи «mea culpa» на всю вселенную. Может, и докричишься, придадут твое тело земле как положено.

Маша была дочерью приживалки в доме княгини Мелиховой. Княгиня взяла девицу на прогулку по Ревелю, в подвал они пришли вдвоем, оставив лакея и кучера около коляски. Старая княгиня слышала, что здесь с петровских времен лежит что-то вроде чучела, она дала Маше гривенник для сторожа и зашла к герцогу первой. Увидев в свете многочисленных свечей красивого мужчину, одетого по-старинному, Мелихова оторопела. Княгиня подошла ближе, поднесла к глазам лорнет, разглядывая запрокинутое лицо: кавалер только что не дышал, следов краски или свекольного сока на щеках обнаружить не удалось. Пальцы тонкие с закругленными ногтями, точь-в-точь как у его величества красавца императора Александра Павловича, на которого Мелихова трепетно любовалась в молодости.

— Настояшший… Машка, слышь, viens ici vite![1]

Послышался писк и глухой удар, девушка лежала у входа в подвал без сознания.