Москва–Таллинн. Беспошлинно

В самом начале их знакомства Стас подарил ей монету, обычный советский пятак, на нем была крупинка, прилипшая около цифры. Лариса носила пятак в кармане куртки, сжимала в кулаке, терла его пальцами, привыкнув к каждой щербинке. Когда она решила уехать… господи, думала она теперь, почему все-таки я решила уехать? Стас уже не жил только на Войковской, он глупо волновался о здоровье своей матери… хотя почему глупо, пожалуй, это было и трогательно… и он все чаще оставался ночевать здесь, рядом с Варварой.

В последний раз двадцать с лишним лет назад они гуляли вокруг этого пруда в начале ноября. Было темно, мало фонарей работало. Вода еще не замерзла, плавали утки, наверное, семейство с подросшими утятами и два лебедя. Стас и Лариса печально говорили о том, что же будет с птицами, когда пруд затянет льдом. Птицы…

Лариса вспомнила как однажды летом они смотрели на лебедей, с ними был толстый Леха, его слова она запомнила: в алхимии лебедь и черный ворон — неразрывно связаны, олицетворяя противоположности. Ворон символ стагнации, и если алхимический процесс идет правильно, то приходит к дистилляции, которую олицетворяет лебедь. Дистилляция есть чистота. Стас тогда пошутил: а каким образом связаны черный лебедь и белая ворона? Лебедь действительно воспринимается всеми как священная птица, наверное, никому никогда не пришло в голову есть лебедей, или убивать… Нет зрелища более страшного чем мертвый лебедь. И еще странно: при всей, иногда буйной, фантазии людей — никто не вывел пестрого или сизого лебедя, в этом смысле птица тоже осталась священно неприкосновенной.

В другой раз гуляя здесь они со Стасом говорили о том, как менялся образ этого места, которое называлось сначала Козье болото, потом Патриаршие пруды, потом Пионерские пруды, и теперь вновь Патриаршие. И кстати — почему «пруды», если давным-давно пруд всего один? Вечный московский абсурд переименований. Москва построена кругами, и развитие ее такое же — блуждающее, лабиринтное. Кольцо Кремля, Кольцо бульварное, Кольцо садовое, завершающее огромное транспортное кольцо. Имеем станцию метро «Красные ворота» — подразумеваем «Лермонтовская», хотя сорок лет она была «Лермонтовской», три поколения к этому привыкли. Но не позволено российскому человеку привыкать, нечего ему иметь в мозгах даже подобие порядка. Многое в российской жизни раздвоено: два Рождества, два Новых года, Старый и Новый, православие и старообрядцы, — все ведь базовые понятия! В Москве абсурд доведен до головокружения, и хуже всего в этом городе ориентируются коренные москвичи, они слишком хорошо помнят прежние реалии. «Как печальный этот человечек с головой повернутой назад». Тверская — это Горького, Дмитровка — это Чеховская, Никитская — бывшая Герцена, постоянное российское «два пишем три в уме», вот вам два театра МХТ, мужской, видите ли, и женский. Заколдованные круги, которыми Россия отгораживается. Чтобы не нарушался процесс решения внутренних задач? Трудно прорваться — к российским реалиям — сквозь завесу, да и есть ли они, реалии, там, где все так заморочено? Дума, парламент, и российские чиновники с их непостижимыми законами, воспринимаются не как структуры гармонизирующие, чаще как сборище злых колдунов, пока по-другому не было. Вот и политология, и вся теория заговора: нас просто сглазили.

Когда Лариса со Стасом в последний раз гуляли на Патриарших, она сказала: «Я уезжаю», и протянула ему свой пятак, чувствуя что соскальзывает в воронку, и разумеется хотела, чтобы он остановил, вытащил ее наверх, — авторитарно, не обращая внимания на ее сопротивление.

Стас молча взял талисман, вдруг замахнулся, резко, получилось мальчишечье движение, по-спортивному красивое — пятак полетел в воду. Лариса услышала тишайший всплеск, Стас побежал к своему подъезду, и это было окончанием их истории.

Лариса поехала в квартиру на Войковскую, еще не решив: собирать вещи или отравиться. Она кружила по квартире вокруг чемодана, иногда бросала туда свои тряпки, рыдала, потом съела пачку таблеток от головной боли. Полагала, что горькие таблетки должны подействовать правильно и освободить от жизни, гадость все-таки, — и жизнь, и таблетки. Но время шло, с организмом ничего не происходило, других таблеток у нее не было. Потом Лариса услышала шуршание под дверью, будто кошка просилась войти. Она решила, что это галлюцинация, звук все повторялся, заставлял прислушаться — наконец, она отворила дверь. Сначала увидела опущенную голову Стаса, его кудри. Он протянул пятак, тот самый с крупинкой, это было чудо и счастье, та золотистая волна осознания чуда долго оставалось самой яркой.

У них была нежная ночь, несмотря на то, что Ларисе стало плохо, ее рвало несколько раз. Спали обнявшись, иногда она просила, чтобы Стас полежал на ней, накрыл ее теплым телом. «Теперь ты можешь полежать на мне. Если хочешь», говорил он, когда она возвращалась из ванной после приступа рвоты. «Хочу», — и она ложилась, согревалась, чувствуя под собой его плечи и спину. Как два котенка, как щенки в общности гнезда.