Москва–Таллинн. Беспошлинно

Когда началась школа, Маруся поняла, что любит пребывать одна, но в одиночестве не умела управлять временем — оно бегало зигзагами или проваливалось. Самое тяжелое, что она ощущала себя отдельно, а время — отдельно, Маруся слушала его шуршание или шелест и не знала как с ним поступать. Время летало вокруг, задевая перьями по щекам, а на Марусю накатывало безволие, и неизвестно было, заведется ли в Марусе вновь механизм, обычно тикающий внутри каждого человека, моторчик, позволяющий верить, что в жизненном движении есть долг и смысл. Приходилось признать, что если кто-то рядом, то справиться со временем гораздо легче: родители умели отпугивать силы, мешающие Марусе укореняться в настоящем. Однако снова и снова тянуло остаться одной, чтобы играть в игры со временем.

Если открыть книгу, то ко времени прибавляется новое пространство.

Сколько книг откроешь, столько пространств появится, кроме книг-пустышек, которые надо еще научиться распознавать; у Маруси имелось врожденное чутье, но все же навыки требовали тренировки. Катапультироваться в пространство книги удобно с родительского дивана, в обиходе называемом «диван-кровать» (андрогин?), — его прямоугольный подлокотник, столь жесткий, покрытый лаком для мнимого сходства с зеркалом, давал возможность сидеть, часто меняя позу. Судя по всему, Марусина энергия при чтении отдавалась, а не поглощалась, потому что постоянно хотелось сладкого.

Иногда она считала, что ее болезнь в детстве была не настоящей, она придумалась, чтобы дать Марусе возможность читать и не ходить в школу. К тому же из-за болезни мама часто оставалась дома. Но спустя семь лет Марусе вдруг захотелось действовать, она поняла, что со временем можно договариваться и даже испытывать от этого удовольствие.

В шестнадцать лет Марусе казалось, что надо бы быть покрасивее, чтобы претендовать когда-нибудь выйти на сцену. Себя она считала заморышем, что в жизни совсем не мешало, — но чтобы стать актрисой?

В театральной студии выяснилось, что ни о какой сцене речь пока не идет. Это было ни на что не похожее времяпрепровождение: смешные актерские этюды, речевые упражнения и занятия сценическим движением, просто беседы. Спустя два-три месяца занятий пришло ощущение, что дом, школа, даже книги — лишь материал для жизни в студии. При этом в студии все вертелось не столько вокруг действия, сколько вокруг особых взаимоотношений — зависимости, соперничества, влюбленности. Из этого всего составлялся букет непреходящей радости.

Преподавателей в театральной студии было двое. Режиссер Михайлина на женщину походила мало, она была человечек-гном с проворной ныряющей походкой и красноватым носом. Необычный интеллект Михайлины захватывал любого, кто с ней общался. Будто ей было открыто неведомое. Умение манипулировать людьми, столь органично проявляемое в режиссуре и очень свойственное Михайлине, — воспринималось Марусей как особый знак власти. Михайлина общалась со студийцами строго, но при этом давала понять, что видит в них, неразвитые пока, возможности истинного служения искусству. В том, что служение театру — высокая жертва, стоящая выше всех удовольствий жизни, Михайлина не сомневалась сама и не позволяла сомневаться своим ученикам. Ее проповеди были сродни евангельскому: «оставь отца своего и мать свою, братьев и сестер и следуй за мной».

Вторая преподавательница будто специально была приставлена к Михайлине для контраста. Елена Иннокентьевна умела быть каждый день разной, и во всех ипостасях её лицо сохраняло привлекательность, в его черты можно было смотреть как в телевизор, и жажда смотреть не утолялась, а возрастала. Непонятно было, почему лицо Елены Иннокентьевны не стало тем, чем могло стать — любимым образом миллионов людей.

Обе преподавательницы курили непрестанно, что не могло понравиться маме, знала Маруся, и потому не настаивала, чтобы родители посещали репетиции или прогоны спектаклей.

Поездка в Москву для Маруси стала возможной благодаря деятельному участию Елены Иннокентьевны: ее муж работал в правительстве Эстонии и не отказывал жене в просьбах. Девочке оформили государственную стипендию и визу. Маруся так и не решила, к кому из преподавательниц она была привязана больше: пожалуй, Михайлина влияла на неё сильнее, а Еленой Иннокентьевной Маруся без устали любовалась.

Попав к Варваре, Маруся решила, что счастливо нашла еще одну необыкновенную наставницу. Маруся мыла полы в театрах, ночевала в общежитии, ходила на подготовительные занятия и без конца повторяла упражнения для установки правильного произношения. Занималась обычно в читальном зале библиотеки или по привычке — за чашкой чая в кафе, тихо бормоча себе под нос специальные звукосочетания. С ровесниками она общалась мало, ей было достаточно бесед с Варварой, иногда разговоров со Стасом.

* * *