Москва в очерках 40-х годов XIX века

Это органическое народничество во многом спасало Кокорева от влияния идей «официальной народности», глашатаем которой был «Москвитянин» Погодина и Шевырева с их «квасным патриотизмом», противопоставлением Востока с его смиренномудрием «гнилому Западу», полным оправданием всего строя крепостнической России. «Коренными русскими чувствами», противопоставляемыми Западу, Шевырев считал: «чувство религиозное», «чувство государственного единства» и «сознание нашей народности». «Официальное представление о народности, – говорит Плеханов, – сочувственно разделявшееся большинством тогдашнего правящего класса, было представлением о народной массе, которая, отличаясь здоровьем и крепостью, – что очень полезно при ее полной лишений жизни, в то же время радует своих благодетелей терпением, кротостью, а главное – покорностью» [6]. Классовое сознание разночинца определяло тематику очерков Кокорева, реализм его письма, глубокое чувство грусти и теплый, мягкий юмор, с которым изображал он московских мастеровых и ремесленников, разносчиков, «ванек» и лихачей, ловких половых-ярославцев, старых крепостных слуг, мелких чиновников, тесный и бедный круг мещанской жизни с его печалями и скромными радостями.

Однако воздействие «официальной народности» ощутительно в бесхитростных очерках и рассказах Кокорева. И в его героях, и в его лирических отступлениях слишком много покорности судьбе, кротости и терпения; идиллически-сентиментальный тон, в котором он иногда ведет свое повествование о жизни «работящих бедняков», проникнутых убеждением, что «нельзя бога гневить», «будь доволен малым», – в прямой зависимости от официальной народности. Добролюбов, с глубоким сочувствием относившийся к творчеству Кокорева, отметил отсутствие в нем протеста против социальной несправедливости. «Рассказы его, – писал критик, – не протест против общественной неправды, не плод мстительного раздражения; в них нет желания отравить вам несколько минут изображением житейской неправды и незаслуженных страданий. Напротив, в произведениях Кокорева есть даже какая-то попытка примирения, в них слышится тон не допроса и суда, а скорее задушевной грустной исповеди за себя и за своих братьев. Но исповедь эта наводит на вас тоскливые думы, и их не рассеивает даже оптимизм автора…»

Близость к старой редакции «Москвитянина» сказывается иногда в языке и в стиле очерков Кокорева. «Москвитянин» отвергал у либеральных писателей даже знание русского языка. В «Памятном листке», который на протяжении двух лет печатал в «Москвитянине» некий учитель Покровский, петербургские либеральные журналисты уличались в незнании русского языка и грамматики. «Этот, – по выражению Венгерова, – достойный преемник Шишкова» набрасывался на петербургских либералов за употребление таких слов, как скандальный, реставрация, комбинация и пр.; по мнению «учителя» следовало вместо «культура» говорить «возделывание», вместо «мотивировать» – «основать действие на самой природе» [7].

Этот консерватизм в языке, царивший в «Москвитянине», отразился и на Кокореве. Он составлял список иностранных слов, которые следует заменить словами русскими (аборигены – исконные жители, апломб – увескость, Архимедов винт – червяк, баррикады – завалы, депо – склад, пейзаж – краевид, портрет – поличие, подобень и т.п.) [8]; в стиле сотрудника «Москвитянина» он иронизировал над словами: цивилизация, аттестация, рекомендация и т.п. (см. очерк «Публикации и вывесни»), «как будто, – писал о нем Дружинин, – жалеет о старине, когда еще не существовало промышленности, когда и без публикации язык доводил до Киева, когда были кумушки вестовщицы» [9].

Повторяя рассуждения «Москвитянина» о чистоте русской речи, Кокорев, конечно, не сознавал всей их консервативности, не чувствовал того, что филология «Москвитянина» является вьюажением его пеакпионной идеологии, впажпебной по существу не иностранным словам, а «новым веяниям». Но разночинец, еще не осознавший и не почувствовавший необходимости протеста против изображаемой им «житейской неправды», не мог осознать эту «неправду» и в классово чуждой ему идеологии реакционного «Москвитянина». В этом, конечно, нельзя винить Кокорева, который точно так же, как и Погодин, по определению Плеханова, «представлял собою тот период в развитии наших образованных разночинцев, когда они совсем еще не имели веры в народную самодеятельность» [10].

К счастью, рассуждения во вкусе Погодина и Шевырева не заполонили очерков Кокорева. Наблюдательность бытописателя-реалиста, бесхитростная простота, с которой он рисует быт и нравы московских ремесленников и мещан, отделяют его имя, как выразился Добролюбов, «от имен обычных вкладчиков “Москвитянина”, вместе с именами Островского, Писемского, Потехина».