Москвест

Чтобы провести время хоть с какой-то пользой, он решил обследовать дом. Он оказался обширным, и комнаты большей частью просторными, с высоченными потолками. Особенно впечатляла библиотека.

Мишка даже замер на пороге от неожиданности — он никогда, ни в одном времени не видал сразу столько книг. Три стены уставлены стеллажами, на которых плотно, обложка к обложке, теснились тома в кожаных переплетах. По их истертости видно было, что все книги читанные, многие — неоднократно. Стеллажи уходили высоко вверх, поэтому у каждой стены к ним заботливо прислонены лестницы. Причем не стремянки — обычные лестницы, похожие на ту, что Мишка видел в бабушкиной деревне. Пространство между стеллажами тоже не пустовало: там выстроились буквой «П» простые, хотя и гладко оструганные столы.

За ними сидело двое: очень серьезный мальчишка лет пяти и хмурый седой старик. Как ни странно, мальчишка читал шустро — пробегал глазами страницу и тут же переворачивал ее, а старик шевелил губами, с явным трудом одолевая буквы. Зато когда Мишка увидел, что именно тот читает…

Это была газета! А на газетах, как известно, есть дата. Во всей этой суете они как-то позабыли выяснить, какой нынче год на дворе.

Мишка, стараясь двигаться потише, подошел к старику и почти шепотом сказал:

— Здрасьте.

Ответа не последовало. Но Мишка решил не сдаваться.

— Свежая? — спросил он старика.

Но ответил мальчик.

— С прошлой среды! А свежая только питерская есть.

Причем слово «питерская» он умудрился с таким неуловимо презрительным выражением, что Мишка невольно усмехнулся. Похоже, вражда между двумя столицами уже стала привычной. «Значит, — попытался вычислить Мишка, — Петр Первый уже был… Нет, все равно надо поточнее узнать». И потянулся за «свежей питерской».

— Сам что, с Питера? — с уже нескрываемым презрением спросил мальчишка.

— Нет, — почему-то торопливо ответил Мишка и, вспомнив свои приключения, уточнил. — Мы с сестрой из Литвы.

— Здорово! — теперь пацан обрадовался. — Так ты по-польски, наверное, знаешь!

Мишка еще торопливее замотал головой. Мальчишка огорчился:

— Жаль… Я пока что только по-русски и по-аглицки читать могу.

В доказательство своих слов он продемонстрировал книгу, которую держал в руках. На ее обложке действительно было что-то написано по-английски. Мишка решил не удивляться и нашел дату на газете. 1856 год…

* * *

А Маша уже стала прислуживать. Это оказалось делом хлопотным, особенно поначалу. Дамы — те еще ничего, ели-пили мало и внимания почти не требовали. Присмотревшись повнимательнее, Маша поняла причину такой сдержанности, а заодно и причину отличной осанки присутствующих «барышень» и «барынь». Все они были так затянуты в корсеты, что даже воздух в себя с трудом втягивали, что уж говорить о еде и питье. Зато некоторые мужчины ели обильно и еще обильнее выпивали. Приходилось подтаскивать к ним бутылки и убирать пустую посуду. Эти некоторые были, как могла догадаться Маша по разговорам, из помещиков, которые выбрались в Первопрестольную развеяться и навестить «милейшего Павла Ивановича».

Видимо, одичав в своих имениях, помещики много и несмешно шутили и все норовили Машу ущипнуть или шлепнуть. (В такие моменты она с трудом сдерживала себя, чтобы не огреть нахала подносом.) Москвичи вели себя посдержаннее, ели и пили с видом пресыщенным и усталым.

А еще оказались за столом несколько офицеров в блестящих мундирах. Это были настоящие произведения искусства — мундиры, а не офицеры. Маша каждую свободную секунду старалась повнимательнее рассмотреть богатую вышивку, висюльки и бахрому.

Когда первый голод утолили, стало полегче, даже помещики — Маша про себя уже звала их «медведями» — сыто отвалились на спинки жалобно поскрипывающих стульев и прикладывались к бокалам лишь изредка. Теперь Маша могла немного расслабиться и внимательно прислушаться к беседе. Речь шла о вещах не очень понятных ей: охоте, политике, приемах. Кроме того, большей частью беседу вели по-французски — и тут уж Маша ничего разобрать не могла. Хорошо, что один из «медведей» в середине беседы возмутился и воскликнул:

— Да что мы, господа, ей-богу, все по-французски да по-французски! Вспомним незабвенного Александра Сергеича! «Чтоб умный, бодрый наш народ хотя б по языку нас не считал за немцев»!

«Странно, — подумала Маша, — это ж вроде Грибоедов написал? Или он тоже Александр Сергеевич?» Грибоедов был любимым поэтом Машиного папы, который считал его «незаслуженно заслоненным этим африканским выскочкой», так что в авторстве цитаты сомнений не было. А вот имя и отчество поэта Маша не помнила. И так мучительно пыталась вспомнить, что вздрогнула, услышав вопрос, заданный ей прямо в ухо:

— А вот пусть хотя бы наш бодрый народ скажет — кто сии строки написал? А, красавица?

И Маша ляпнула:

— Грибоедов! Только я его имени-отчества не помню.

За столом установилась удивленная тишина. Ее разрядил тот, кто и задал неожиданный вопрос — молодой чернявый офицер с залихватски закрученными усами. Он вдруг захохотал и зааплодировал:

— Ну, ваше сиятельство! Ну, Паоло, чертов сын! Уже и дворовым своим поэзию читаешь…