Москвич в Южном городе

Если пройти вглубь от кинотеатра «Украина» до гранитной набережной реки Салгир южного города, то на мосту вы встретите старушку, торгующую семечками в полиэтиленовых пакетах. Даже если вы не купите у нее жареных семечек, то она все равно пожелает вам хорошего дня. Я в ответ всегда желаю ей хорошей торговли. Видимо, семечки на набережной реки Салгир имеют такую же ценность, как попкорн в московских кинотеатрах. Сидишь на деревянных скамеечках, глядишь на уток, плавающих в мутных водах реки Салгир, и философски отправляешь кожуру от жареных семечек под ноги вселенной. Вселенная тяжело вздыхает, но для нее любое философское проявление в человеке намного ценнее чистоты. Тем более, надо полагать, что если не осмысливать философски вселенную, то дворникам южного города будет нечем заниматься и их уволит администрация ввиду отсутствия объекта работы.

Из не происходящего надо всегда найти происходящее. Например, вы идете на работу. Ваш маршрут обычен. Вы выходите из дома в 7:30, заходите в кафе «Советское», покупаете круассан с шоколадом и американо, поглощаете все это ровно десять минут. Потом идете по проспекту Кирова ровно до кинотеатра «Украина», там ныряете в переход и оказываетесь на улице Петропавловской, проходя мимо парочки соборов, чтобы ровно в 8:00 очутиться на рабочем месте. Если бы вы были в Москве, а не в Южном Городе, то прибавили троллейбус до метро пятнадцать минут, сорок минут в метро и маршрутка от Марьино до офиса десять минут.

Такая обыденность дает вам право считать, что взмах ресницы встреченной вами девушки – это событие. Но в принципе событием может послужить просто дурное расположение духа (то есть причина внутренняя, не имеющая внешней ценности), о чем, безусловно, стоит написать.

Вадик и климат

Встретил Вадика на улице Самодиша. Он шел с центрального рынка и нес в пакете полтора литра парного молока, банку сметаны и домашний творог. Встали, поздоровались.

– Привет, – говорю, – Вадик.

– Здорово, Славик, – отвечает.

На улице ветер, холодно, зима.

– Зима наступила, – говорю и смотрю на Вадика грустно.

– Зимы не будет, – Вадик улыбается.

– Почему? – мне уже интересно.

– Потому что в 2014 году ось Земли сместилась на четырнадцать градусов и в южном городе стали субтропики. Был континентальный климат, а стал субтропический.

Я всегда верю Вадику и сейчас верю.

– Вот раньше мы зимой мерзли, – продолжает Вадик, – а сейчас нет. Раньше летом было тридцать, а сейчас и до шестидесяти доходит.

– До шестидесяти? – переспрашиваю я.

– До шестидесяти, – кивает Вадик.

Мне страшно:

– И что делать?

– Ну что, прошлое лето, когда было шестьдесят, я покупал три бутылки пива из морозильника в ларьке, садился в трусах на скамейку и одно пиво пил, а две бутылки лил себе на голову.

– Помогало?

– Помогало, – Вадик для подтверждения кивает.

– А я не пью, Вадик, – мне зачем-то захотелось соврать.

– Ладно, – Вадик треплет меня по плечу, – пойду я.

Из его пакета торчит молоко, сметана и творог.

Теодор Рузвельтович и философия недеяния

Вечер, курю на крыльце, когда я курю, то включаю свет над крыльцом и нахожусь, как на подиуме, меня хорошо видно из любой точки двора.

Скрипит соседская дверь, потом хлопает, слышен сдавленный кашель курильщика. Это вышел автослесарь Теодор Рузвельтович. Вот показалась и его массивная фигура. Тень легла на все пространство.

– Добрый вечер, – киваю Теодору Рузвельтовичу.

– Здравствуйте, Вячеслав Анатольевич, – отвечает мне Теодор Рузвельтович. – Все приблудных кошек кормите.

– Да, – отвечаю, – кормить приблудных кошек – это гуманно.

Мы немного помолчали. Потом слышно кряхтение Теодора Рузвельтовича и его грудной голос:

– Вы никогда не думали, Вячеслав Анатольевич, что гуманность – это продукт ваших установок, но надо понимать, что любая философская система противоречива, потому что вы принимаете на веру установки, на базе которых строите философскую систему.

Я молчу, мне интересно, куда клонит Теодор Рузвельтович.

– Вот вы говорите «гуманно», но выключаете на ночь галогенную лампочку над вашим крыльцом, и от этого весь двор вас проклинает. Вы экономите жалкие копейки, а мы ходим во тьме. Разве это гуманно?

– Ой, – подпрыгиваю, – я не знал, Теодор Рузвельтович, извините.

– Или вот взять ваших кошек. Вы так верите в гуманность, что не можете понять, что это просто принятая вами установка. Поверьте, если кошек не кормить, то найдется кто-нибудь другой, такой же безголовый, как вы, кто будет кормить кошек.

– Почему вы не можете, Теодор Рузвельтович, оставить мне это свойство – быть безголовым?

– Потому что, Вячеслав Анатольевич, я вас люблю. По-своему, но люблю. Мне нравится, когда вы по вечерам сидите на крыльце и курите «Галуас», мне даже ваша гуманность нравится.

– Я польщен.

– Не кривляйтесь, но просто я хочу предостеречь вас от этой крайней формы идеализма, которая вам свойственна.

Я расстроен. Я никогда не был идеалистом.

– В чем же мой идеализм?