Москвичи и черкесы

Николай Петрович, разумеется, явился на бал в сюртуке: бегло смотрел он, зевая, кругом всей залы, но не останавливал взора ни на ком. Дверь внезапно отворилась в залу, и вошла осьмнадцатилетняя блондиночка: она была среднего роста, хороша собой и несколько застенчива. За нею подвигался полковник, лет около пятидесяти, угрюмый и старообразный. Все спрашивали друг у друга, кто они, но никто не знал. Комендант, отозванный в сторону, мог один удовлетворить общее любопытство; по его словам, это был полковник фон Альтер с женою, за час перед балом приехавший из России.

Николаша, всматриваясь в приезжую, узнал знакомые черты. Он тотчас подошел к ней.

– Китхен!.. Катерина Антоновна! Узнаете ли вы меня? Как давно мы не видались!

– Как вас не узнать, Николай Петрович! Я вас не видела с той поры, когда мы играли в бостон. – Тут Китхен опустила глаза и покраснела.

– Давно ли вы замужем?

– Второй месяц.

– Представьте меня, пожалуйста, вашему мужу.

– Очень хорошо. Да вот он, кстати, идет. – Потом, обращаясь к мужу, она сказала: – Альтер, представляю тебе, мой друг, Николая Петровича Пустогородова, сына Прасковьи Петровны.

– Очень рад познакомиться! – отвечал полковник, протягивая руку Николаше. – А я тебе, моя Китхен, представляю полковника, моего старого, доброго товарища… Пошалили же мы с ним! – И сам держал за руку закавказского приезжего с фуражкою а-ла-Коцебу.

Фон Альтер отошел, новопредставленный сделал несколько вопросов, молодая женщина отвечала застенчиво. Полковник, удаляясь, пробормотал сквозь зубы, но так, чтобы она могла слышать: «Опоздал! Никак не поспеешь за этою несносною молодежью!»

– Откуда вы теперь, Катерина Антоновна? – спросил Николаша.

– Из Москвы. Мой муж переведен в Грузию.

– Так вы едете туда?

– Нет, не скоро еще, муж поедет на днях в Тифлис и, устроясь там, приедет за мною, а меня покуда оставляет здесь, поручив вашей матушке.

– В самом деле! – воскликнул Николаша радостно. – Как это хорошо! Однако у меня есть много о чем с вами поговорить. У вас нет приглашения на мазурку?.. Не хотите ли ее танцевать со мною?

– Очень хорошо.

– Так я съезжу домой переодеться: в сюртуках не позволено танцевать; я тотчас буду назад.

Мазурка началась. Пары пестрели кругом залы. Я не стану их описывать – ничего замечательного в этот вечер не было. Роза Кавказа, теперь уже поблекшая [118], сидела поникнув головой, подобно надгробному памятнику над красотою, утраченною без возврата. О время! Время! Чего не преобразуешь ты? Но подслушаемте лучше, что говорит знакомая нам пара.

– Скажите, Катерина Антоновна, что-нибудь об Елизавете Григорьевне? Я совсем потерял и след ее.

– Несмотря на то, она живет в вашей памяти, Николай Петрович! – сказала блондинка, покраснев и устремляя взор на своего кавалера.

– Да! Я помню ее как женщину, бывшую a La mode[119] в то время как я жил в Москве.

– А еще как?

– Решительно никак.

– Не отпирайтесь: я знаю письма, которые вы к ней писали из полка.

– Какие письма?

– Страстные.

– В самом деле? – спросил кавалер с притворным любопытством: – Я писал страстные письма!.. Что, были они очень глупы?

– Не скажу вам, как они мне казались, но могу только вас уверить, что они веселили вечера у бабушки Елизаветы Григорьевны, – отвечала дама, смотря на своего кавалера с торжеством.

– Каким же это образом?.. Расскажите, Катерина Антоновна.

– Елизавета Григорьевна читала их вслух, придавая своему голосу особенную трогательность. Она кончала, поднимая глаза к небу, словами: «Ваш! Навсегда ваш! Вечно ваш Николай Пустогородов».

– Сознаюсь, – отвечал смущенный Николаша, – очень сожалею, что узнал об этом. Я думал дурачить Елизавету Григорьевну, а выходит, что она смеялась надо мною: непременно ей отомщу! Где она теперь?

– Право не знаю, и полагаю, никто в России не знает.

– Каким образом?