Москвичка

А время, удивительно неощутимое, исчезает и исчезает, не успев проявиться. Завтрак. Прогулка. Готовка обеда. Обед. Опять прогулка. Поцелуй под березой и ощущение, что обоих качает, как на лодке. Это ветер раскачивает дерево. Темнеет быстро. «Возвращаемся к себе?» Избы — всего несколько дворов — встречают неяркими, желтыми прямоугольниками окон. Темнеет своя изба стенами, белеет крышей. Что-то в ней затаенно-радостное. Быть может, она соскучилась? Или ждет какого-то праздника, толпы гостей, песен и топота? Или отражает от своих стен вашу радость, ваши мысли и страхи? Изба — темное деревянное зеркало человеческой жизни!

Во дворе вы прихватываете по охапке дров. Ты — маленькую, Ольга Николаевна — большую. С веселящим стуком, шумней, чем надо, сыплются поленья возле печи. Покачивается лампа под потолком. Она висит на шнуре. Вид у нее без абажура сиротливый — и вы выключаете свет, как только разгорается печь. Чтобы быть возле огня, приносите из кухни топчан и, сидя на нем, ужинаете стаканом разведенной сгущенки с хлебом. Что еще надо?.. Сегодня вы так принадлежите друг другу, как будто Земля опустела, все внезапно улетели на другие планеты и надо начинать жить сначала.

Ольга Николаевна неотрывно глядит на огонь, отдаваясь твоему взгляду. Отблески пламени пробегают по ее щекам, груди и коленям. Свитер на ее груди вздрагивает, пульсирует. Она тихо говорит тоном воспоминаний:

— Мне понравилась ваша мысль о красоте: природа готовилась к приходу человека. Чтоб он оценил. Держался за жизнь. Я уже не однажды в свои годы чувствовала, как мало впереди времени. Но здесь в избе — и вот вы рядом — находит уверенность в бессмертии. В городской квартире вы видите только сегодняшний, в сущности суетный, день. А в избе раздвигаются рамки твоей жизни, твоих ощущений — беспредельно. В душу входят десятилетия или даже века. Словно я уже лет триста или еще дольше прожила на Земле и все помню, все узнаю: «А вот, когда мне было сто лет, не с вами ли я сидела так же у такой же печки?» Мы долго жили и будем жить еще дольше и возвращаться к этому огню, чтоб вспоминать пережитое. Смотрите, в каждом угольке, внутри него, бродит какая-то тень, кто-то пытается вырваться оттуда, как душа дерева. Она нас узнала?

Действительно, внутри раскаленных, как бы прозрачных поленьев бьется, гуляет какое-то темное пламя, существо, неистовый пленник. И такого же пленника чувствуешь ты в себе. А Ольга Николаевна глядит мимо тебя, как будто завороженная горячей силой раскрытой, стреляющей печи, гудящей, как дружная пчелиная семья… С тобой ли она? Был ли поцелуй у березы?

Ты никогда не думал, что в рисунке губ скрыта вся непохожесть человека на других. Теперь тебе чудится в них вся особенность женской сути. Кажется, что в выпуклости этих губ отразилась выпуклость этих плеч, в изгибе рта — изгиб ее руки, талии, спины, в блеске зубов — сияние ее ночных глаз. Ее губы — сама маленькая женщина, двойник большой, заснувшая на лице. Спит ли она? Буря… на волнах шлюпка… и на руках у матери заснула девочка. Но вот девочка потянулась, подняла лицо, еще беспечное от сновидений, и губы плывут в улыбке сквозь туман твоего взгляда.

И ее голос:

— Мы не забыли закрыть дверь?

Губы так близко, а голос далекий, дошедший сквозь преграды гортани. Ты хочешь прошептать ответ — и не можешь. Стоило подумать, что изба на запоре, что вы обрекли себя на любовь и что все сказано — как стало тесно в стенах избы; они, может быть, сдвинулись к самой печи; тяжелый сруб сжался, словно горло колодца, стеснил и сдавил вас, навесил над вами низкий потолок. Ты наклонял голову, словно боясь удариться, а на спину давила тяжесть, и локти твои осторожно и гладко заскользили куда-то, ища опоры, и плечо твое, обнажаясь, чувствовало жар огня, и ты прикрыл ладонью белую ее руку.

В печи перестреливались поленья. Оттуда выскочил уголь, упал на железный коврик и засветился, как наблюдающий волчий глаз. Ольга Николаевна перекатила голову по топчану. Отвернулась, задыхаясь. Грудь ее росла, а лицо тонуло, темнело, исчезало, окутывалось прядями волос. В спину тебе смотрел из окна месяц. Незадернутая штора белела от его света, как белеют бинты, марли, операционные салфетки. Он колдовал над твоими шрамами, и ты, в жару, в огне, весь освещенный пламенем, чувствовал, как ползет по ложбине спины его бестрепетный, мертвый свет. Ползет отчаяние. «Ни бессмертия… ни простой жизни… ничего не будет…» А женские губы словно ждали и не могли дождаться глотка воды. Ты уже не видел ни этих пьющих губ, ни крепко сжатых век, ни покатой белизны тела…

Не дойдя до берега, море срывается в бездну. И кровь уходит из сосудов. Жгучее солнце печет затылок и щеки. Ольга Николаевна открывает глаза, тянет обнаженную руку к остывающему углю возле печи. Рука повисает, не дотянувшись, укоряя своей красотой.

— Видите, — шепчешь ты, — ни бессмертья, ни…

Легко, чуть-чуть касаются спины ее пальцы.

— Милый, хороший. Полежите так… Разве с вами не бывало… после долгого плавания?