Мост

Темно. Впереди какое-то неясное мерцание. Очень холодно. Я стою на четвереньках, под руками – влажные камни. Пещера какая-то?

Внутри меня что-то смещается, щелкает, как механические часы. Я чувствую себя то ли компасом, то ли индикатором, меня обмакнуло в эту реальность, и она пропитывает меня, оставляя… Оставляя понимание: здесь есть кто-то из нас. Кто-то из нас тут давно. И постоянно.

Настройка перестает ощущаться, тает, как снежинка на языке, остается только результат. Здесь Ззу или Ри. Или Соо, или Лмм. Или Ан. Кто-то, кого я знаю. Где-то в этой лоции.

Не зря предок копался у меня в ленточках, не зря. Потом скажу ему спасибо. Даже подумать страшно, сколько я могла бы потратить времени на те четыре лоции, в которых оно щелкнуло и сказало мне: «Твоих близких тут давным-давно нет».

Влага на камнях едва теплее температуры замерзания. Я осматриваюсь – ну темно… пытаюсь встать, больно ударяюсь о потолок и падаю обратно на четвереньки. Хорошо хоть зюйдвестка на голове, а то с размаху можно было вообще разбить макушку. Уна, смотри, что делаешь, а?

Зев пещерки открывается почти отвесным спуском вниз. Длинная долина, на противоположной от меня стороне – обрывистые холмы. Долина полого поднимается вверх справа налево. Посередине долины – что-то похожее на широкую, растоптанную дорогу, за ней – какие-то постройки, сквозь завесу мелкого, недвижного дождя и не понять, что именно. Я высовываюсь из своей норы, смотрю быстро вправо – влево – вверх. Вроде никого, но поди пойми, стоит ли кто метрах в пятидесяти у меня над головой? Справа, если совсем высунуть голову наружу, долина между двух гряд холмов сужается и опускается к морю. В бухте виднеются едва различимые силуэты парусных кораблей.

Неприятная лоция. Кстати, именно здесь был спрос на человеческие зубы.

Пока я еще в сухости, подтягиваю сапоги, снимаю бандану из-под зюйдвестки и перематываю на шею. Волосы поднимаю и скручиваю под зюйдвесткой. Может, стоило бы заплести косичку, но для косы они у меня слишком короткие. Сойдет и так. Нащупываю спички в металлической коробочке во внутреннем нагрудном кармане, пару стертых серебряных монеток в другом, крошечное лезвие, размером с пилочку для ногтей, в складке шва на внутренней стороне голени. Обычный ножик – в сапоге. В поясе изнутри – несколько тугих сверточков стерильной ткани. Войны, может, и не будет, а вот менструация рано или поздно неизбежна. Надо идти. Застегиваю куртку, подтягиваю потуже, застегиваю ремешок зюйдвестки, чтобы не сорвало ветром.

Сажусь на край пещерки. Оглядываюсь. Вроде никого.

Ветер дует с моря, подергивая туда-сюда полотнища дождя. По-прежнему никого не видать. Я наполовину слезаю, наполовину скатываюсь с горки, довольно-таки крутой. Но то там, то сям валяются большие валуны, попадаются какие-то кустики, в общем, можно зацепиться и хоть как-то управлять процессом. Постепенно я забираю все ближе к бухте. Там и построек больше, и, думаю, шанс на то, что он возле кораблей, вернее. Посмотрим.

Слегка развиднелось, но ненамного, и дождь даже не собирается переставать. Должно быть, просто рассвело. Долина не пуста: кое-где торчат какие-то деревянные столбы и даже пирамиды, ближе к бухте несколькими стойбищами светятся белые округлые штуки с острыми верхушками – палатки, наверное. Там, где метрах в двадцати ниже моих ног крутой склон переходит в равнину, пройти нельзя. Вся равнина – вообще какое-то месиво. По краям еще попадаются ровные пятачки, но чем дальше к центру долины, тем глубже какие-то маслянистые гряды, комья, из подернутых сеткой дождя луж там и сям выглядывают какие-то куски дерева… и, кажется, металла. Погодите, нет. Нет. Нет, это действительно мертвая лошадь.

Что бы ни прошло по этой долине – вверх или вниз, – оно превратило всю ровную поверхность в непроходимую кашу. Я озираюсь. Придется как-то брести по бровке склона. Ну… вообще-то, если смотреть строго поперек долины, туда, где стоят столбы, там, кажется, шевелится какая-то жизнь, если дождь не обманывает мое зрение. В ложбинах между пологими земляными волнами, которыми идет вся – условная – равнина, мелькают людские фигурки.

Ну, напрямую туда мне все равно не попасть. Стараясь не смотреть на мертвую лошадь, я пробираюсь, очень осторожно, по склону вправо. Наверное, поближе к бухте будет какой-нибудь проход к постройкам, не до самого же обрыва в воду тут все размолочено. Камни скользкие, уж на что на мне морские сапоги, которые не скользят даже на льду, но тут приходится держать ухо востро.

Часа через три прыжков по камням след проползшей исполинской сороконожки немного отодвигается от склона и освобождает пологий холм. Идти по сухой скукоженной траве куда легче. Я шевелю куртинки носком сапога и размышляю. Сейчас трава сухая. И она сухая давно, не желтая, а перезимовавшая, бурая. Но это именно трава, нормальная жесткая трава с куртинками колючих чернобыльников. То есть в целом лето тут бывает, и, наверное, даже жаркое. Просто не сейчас. Сейчас или зима, или самое начало весны. Кто-то другой сейчас вернулся бы домой, подождал бы месяца три… Я спускаюсь все ближе и ближе к круглым домикам-палаткам на склоне, к некрасивым, очень военного вида домикам, толпящимся у бухты, к исчезающему за склоном причалу. С обратной стороны узкой бухты горы тоже придвигаются ближе, но там уже ничего не разобрать.

Мимо меня идут люди. Исключительно мужчины. Похоже, тут и правда война. Я иду мимо всех с независимым видом, мало ли по каким делам я тут хожу.

– Эй! – кричит мне кто-то издалека и тыкает рукой. – Финдлейсон, дурак, ты чего разгуливаешь, тебе Битти голову оторвет!

– Какой это тебе Финдлейсон, Малвени, ты чего, – толкает его другой. Кричавший щурится и отворачивается.

Что правда, то правда, я не Финдлейсон, но хорошо, что меня можно принять за местного.

Постройки чаще, народу больше, издалека видно, как повозки тащат лошади и приземистые, костлявые быки. У многих людей ружья. Ну ладно, уровень технологий понятен, за исключением того, какая жуткая дрянь размолотила всю долину, не танки же здесь катались туда-сюда, раз упряжные повозки, то танков быть не должно, или нет? Кроме людей в очевидно военной форме, мелькают бородачи в тяжелых халатах. Поселение не маленькое, тут, пожалуй, многие тысячи народу. Кораблей у причалов тоже тьма-тьмущая, в бухте им, похоже, тесновато.

Тут уже попадаются более-менее проходимые, выложенные плоским камнем дорожки, по которым тянутся туда-сюда люди большими группами и груженые упряжки. Я обхожу сторонкой по широкой дуге длинное деревянное здание, возле которого скучает часовой, и почти наскакиваю на трех бородачей, бранящихся у стоящей телеги. Мне хватает одного взгляда под телегу, чтобы понять, что дело плохо. Два быка стоят неподвижно, только смаргивают текущую по векам воду и шумно фыркают. Над мордами выдох превращается в легкий пар.

Бородачи проклинают господина Кемпбелла, господина Битти, друг друга, сломанную ось повозки, тяжелый груз, погоду, понаехавших на их головы бритых безбожников и вдруг испуганно замолкают. К повозке подъезжает всадник.

– Что случилось? – спрашивает он. – Что вообще вы делаете в этой стороне с моими комплектующими?

– Чего он хочет? – спрашивает тот бородач, что помоложе, у того, который постарше.

– Да я откуда знаю, чего он хочет. Азиза-то нет, помилуй Аллах, что нам теперь делать? Наши жизни висят на волоске!

– Что вы вообще здесь делаете, придурки? – гораздо громче рявкает всадник.

Тут до меня доходит, что они, похоже, говорят на разных языках.

– Он спрашивает, почему вы повезли груз в эту сторону, – говорю я бородачам.

– Нам Кемпбелл сказал везти по левой стороне от дороги, – отвечает один из них.

Я перевожу.

– По левой стороне от путей, идиоты! – снова рявкает всадник. – Тут не будет проезда уже через полмили, куда вы собрались, на обрыв, что ли, с волами своими? Что с телегой?

– У телеги сломана ось, – говорю я, не ожидая ответа, – они сами не знают, что делать, она, похоже, была перегружена.

Всадник спешивается, кидает мне поводья, сдирает брезент, которым закрыта сверху телега, смотрит внутрь и стонет.

– Святый боже, какое счастье, что они поломались еще здесь, а не заехав с моим добром черт-те куда. Скажи им, чтобы все разгрузили и одного оставили сторожить, а остальные пусть тащат свою телегу чинить, я пришлю сюда целую, заберем и отвезем.

Я перевожу.

Бородачи взволнованно спорят, кому оставаться под дождем на груде железяк, а кому вести волов (почему волов? Это же быки? Кто такие волы? Сбоит у меня, что ли?) обратно в Балаклаву.

– Ты чей, парнишка? – спрашивает хозяин груза, взбираясь обратно на лошадь. – Впрочем, без разницы, залезай сзади, ты мне сейчас еще пригодишься: у меня на складе толпа этих тряпкоголовых, и ни один не говорит по-английски. Потом скажу твоему начальству, что тебя реквизировал. Сам виноват, что шарахаешься без дела. Ну? Чего встал как столб? Руку давай!

Он втаскивает меня на лошадиную задницу.

– Ты никогда верхом не ездил, что ли?

– Никогда.

– Понятно. За меня держись двумя руками, а то свалишься. Нет, нет, не за куртку, за пояс возьмись, крепче!

Лошадь поддает мне во-от такого леща своей огромной задницей, я сжимаю зубы и трясусь, судорожно держась за пояс всадника. Вскоре ход лошади меняется и становится плавным, как на качелях, зато земля, которую я вижу из-за его плеча, несется мимо со скоростью, наводящей тошноту. Упаду – убьюсь на хрен. Я зажмуриваюсь и представляю, будто сижу в вороньем гнезде, в руках у меня не пояс, а нормальный, хорошо закрепленный конец, и падать мне совершенно ни к чему, и даже мысли такой и близко нет. Все хорошо, все хорошо.

Оставшийся день – поверьте, он был очень длинным – я провожу в разъездах. Если не считать того, что у меня болит примерно все, можно считать, что мне повезло. Самой бы на своих двоих мне бы в жизни столько не обегать. Он таскает меня к кораблям, где орет на бородатых грузчиков (некоторым приходится переводить, некоторые его понимают), на какие-то склады, где перегружают из больших связок в связки поменьше здоровенные блестящие железки, а маленькие связки везут на телегах к насыпи и там перегружают в здоровенную колесную дуру, стоящую на двух блестящих линиях из этих же самых железок. Колесную дуру утягивает хмурая лошадь, которую ведет под уздцы хмурый бородач, а меня опять куда-то тащат за рукав. В длинный деревянный дом с большими дверями, раскрытыми нараспашку. Внутри стоят столы из неструганых досок. Один из столов покрыт какой-то тряпкой, изображающей скатерть, именно за него мы и садимся.

– Накорми нас, – распоряжается повелитель железяк. Седой дядька со здоровенными морскими бакенбардами и чисто выскобленным лицом отвечает что-то типа «ессэр» и приносит две миски фасолевой каши с жилковатыми кусками мяса, жесткий хлеб, нарезанный большими кусками, и кувшин с двумя кружками. Я озираюсь в поисках ложки, понимаю, что ждать не приходится, и делаю себе загребалку из твердой хлебной корки – есть-то хочется.

– Зови меня мастер Битти, – говорит повелитель железяк, наливает и пододвигает мне кружку с питьем, а сам откуда-то из сапога достает ложку. Я нюхаю кружку. Боже, это пиво. Да еще какое-то прокисшее. Я быстро отодвигаю кружку и спрашиваю:

– А вода есть? Или чай?

– Чай! Ха! Стамп! Принеси ему ложку! У тебя точно были запасные!

Похоже, чаю не будет. Ну ладно.

– Как тебя звать?

– Уна.

– Швед, что ли? Ну Уно так Уно. Ты чей?

– Ничей.

– Врешь, здесь нет ничьих.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь.

– Ну мне же и лучше, – решает Битти, – но если предыдущие хозяева тебя накажут, я не заступлюсь.

– Договорились, – отвечаю я. Битти на миг застывает с набитым ртом и поднятыми бровями.

– Вот нахал.

Что? Что я не так сказала? Блин. Но Битти уже успокаивается.

– Пошли ко мне, найду, где тебя разместить. Припишу тебя переводчиком, сил моих больше нет договариваться через их толмачей. Они то есть, то нет, да и не поймешь вечно, дело они говорят или так лопочут.

Я задумываюсь. А что, вообще-то, возможность шикарная. Битти болтается со своим железом по всему поселению, а может и там, куда везут все эти грузы. За его спиной я смогу обшарить каждый камень. Плохо, что я не знаю не только того, кто из пропавших Братьев в этой лоции, но и того, как далеко он отсюда. Так или иначе, где-то жить и что-то есть надо.

– Хорошо, – наконец говорю я, – буду вашим переводчиком.

– Вот нахал, – отвечает Битти уже с меньшим удивлением и торопит меня идти. Кстати, пока я ковырялась со своей фасолью, он съел всю свою порцию, весь хлеб и выпил весь кувшин, включая то, что отодвинула я. Моторный мужик, придется привыкать.

В его палатке стоит стол, заваленный бумагами, несколько металлических ящиков, из части которых торчат бумаги же, а часть закрыты на замок; три складных стула и деревянная, похоже, что тоже складная, кровать. Битти падает на стул, хватает какие-то бумаги, вытаскивает чернильницу и перо и начинает что-то быстро царапать.

– Спать будешь с Финдлейсоном. А если он не появится через десять минут – то вместо него.

Всю жизнь, черт возьми, мечтала спать с Финдлейсоном.

В палатку засовывается молодой красивый мужчина. Чем-то похож на Братьев, но волосы кудрявые и посветлее, а сам повыше ростом. Если Финдлейсон именно это, то я, пожалуй, и не сильно против.

– Привет, Аткинс, – говорит Битти, роясь в одном из ящиков, – хорошо, что ты меня застал… Я сейчас кое-что запишу, сдам Финдлейсону этого вот курносого и уеду на ночную смену, а пока мне срочно нужно выпить чаю, а то я усну в седле, как в тот раз.

– Что за девчонку ты себе завел, Джеймс? Весь лагерь заинтригован.

Я подпрыгиваю на полметра, но Битти даже не ведет бровью.

– Отличная девчонка, через пару лет выучится держаться в седле, а там и усы полезут. Переводит толково, а что мне еще надо?

– Где ты вообще его нашел?

– На северо-западном склоне.

Красавчик поворачивается ко мне и внимательно изучает.

– Дай-ка руку.

Я неохотно протягиваю.

Он поворачивает ее ладонью кверху, проводит там и сям пальцем.

– Джеймс, я думаю, это юнга с какого-то корабля. Но… Ты, парень, давно не тянул канатов, верно? Пару месяцев ни одной вахты, да?

– Да, – неохотно соглашаюсь я.

Он берет меня за подбородок, поворачивает мою голову туда-сюда.

– И ты шпаришь по-турецки, как уроженец Скутари.

– А по-английски – как уроженец Ферманаха, – подает голос Битти.

Аткинс фыркает, потом взгляд его становится серьезным, а потом печальным.

– Я думаю, – произносит он, и тут до меня доходит, что он говорит и не по-турецки, и не по-английски, – мальчишка сбежал с турецкого корабля. Язык и лицо могут быть материнскими. А причина удрать… Ну ты знаешь турок. Особенно что касается ребят со светлыми волосами и зелеными глазами.

– Тогда тем более я не собираюсь никому его возвращать, – сердито говорит Битти по-английски.

– Интереснее то, почему мальчишка одет по-европейски. Я бы все-таки его раздел и осмотрел.

– А вот не надо меня раздевать и осматривать, – злобно отвечаю я и закрываюсь руками.

Аткинс подпрыгивает и роняет стул у себя за спиной, Битти встает.

– Ты и по-французски понимаешь?

– А это запрещено? – огрызаюсь я.

– Да, в общем, не запрещено… На именно этой войне так и вообще неплохо… Погоди, дружок… – Аткинс делает пару шагов назад, что-то нашаривает в кармане – он что, меня боится? – и выпаливает что-то непонятное.

Я дико смотрю на него. Сколько тут языков? Предок обещал мне три? Значит, всё, готово, предел пройден. Черт. Аткинс рявкает еще что-то.

Я смотрю на Битти. Он встревожен, но вроде бы не злится.

– Это я тоже должен понимать? Нет, ищите кого-нибудь другого.

Битти и Аткинс переглядываются.

– Не, ну серьезно, я вам что, автомат по переводу с чего угодно на что угодно?

– Ладно, ладно, – говорит Аткинс, – я все равно больше ни слова по-русски не знаю.

Я пожимаю плечами. Аткинс и Битти переглядываются, и Битти смеется.

– Для шпиона он слишком заметный. И разговаривает, как сын лэрда с арендатором.

– Русские дворяне говорят по-французски лучше нас с тобой.

– И откуда бы посреди Балаклавы болтался дворянский ребенок? Да еще понимающий, зачем двое мужчин могут раздеть мальчишку?

Аткинса передергивает.

– Что-то я не хочу ничего об этом знать, Битти.

– Вот-вот.

В этот момент у меня за спиной раздается грохот и кто-то яростно шипит что-то про святую кровь и кровавую купель.

– Ты, овсоед драный, – рявкает Аткинс, – ты можешь зайти как человек?

Битти берется ладонью за лицо и стонет.

В палатку вплывает еще один металлический ящик, а вслед за ним – мальчишка лет пятнадцати.

– Мастер Кемпбелл заставил меня тащить вот это на руках от самого корабля. Он сказал, это ваше.

Ящик с грохотом ставится на пол. В ящике что-то дребезжит.

– Финдлейсон, друг мой, – мягко говорит Битти, – я благодарю тебя за то, что ты допер мои инструменты, и прошу извинения за мастера Кемпбелла, который, наверное, всего лишь имел в виду, чтобы ты это не швырял. Впрочем, разберемся. Вон тебе новенький, его зовут Уно, покажи ему, где спать, чем умываться, и вытряхни из кастеляна форменную куртку для него, пока турки не утащили его обратно.

Мальчишка смотрит на меня, как матрос на крысу в хлебном ларе. Нос у него свисает почти до нижней губы, брови такие, что складкой между ними хоть орехи коли, и в целом он мне рад, как холере.

– Новенький? Это ж какая-то девчонка?

Но я уже знаю, что «девчонка» – это не подозрение, а просто наезд. Встаю, подхожу к нему нос к носу. Ну, почти нос к носу, мои глаза на уровне его рта.

– Улыбнись, Финдлейсон, – говорю я, – девчонка изучит вопрос, не жмут ли тебе зубы.

Аткинс каркает и начинает ржать, как безумный. Я поднимаю взгляд, вижу полную оторопь на лице Финдлейсона и вдруг понимаю, что незачем же воевать, вообще незачем. Думаю про себя: «Смотри на меня. Смотри на меня, парень. Я же хорошая». И сама невольно начинаю улыбаться, как дура.

И Финдлейсон тоже начинает ржать. Он хохочет, потом хлопает меня по плечу и, утирая слезы, говорит:

– Правду говорят, что все ирландцы – нахалы от рождения, а я не верил!

Он тут же тащит меня за каким-то казенным добром на склад. Битти, правда, отвел его на минутку в сторону и что-то шепнул. Видимо, что меня могут украсть мои предыдущие, кхм, владельцы. Я так подозреваю, что с предыдущими владельцами мне могло сильно не повезти, так они все на это смотрят. Ну и ладно.

Идти далеко. Мы бредем, бредем под дождем по полужидкой грязи мимо каких-то построек, часовых, сидящих на корточках и бревнах солдат, палаток, лошадей, офицеров в условно белых брюках, как вдруг Финдлейсон сворачивает к какому-то оврагу, встает к нему лицом, возится в штанах и пускает тугую струю. Блин. Я оглядываюсь. Ни кустика. Ха. Но ничего, ничего. Я достаю из нагрудного кармашка в нижней части куртки пластиковый двуслойный уголок, щелчком раскладываю его в угловатую воронку со скошенным носиком. Мне такую давным-давно соорудил Лмм, когда меня впервые взяли на целый день на борт. Эта, конечно, не первая, но ее я таскаю с собой уже года четыре, главное, мыть почаще. А то ведь даже гальюном не воспользуешься.

Моя струйка пониже Финдлейсоновой. Но его быстро прекращается, он приводит себя в порядок, бросает взгляд в мою сторону, всматривается – и глаза у него становятся огромными. Ну вот, думаю, разглядел-таки. И что теперь?

Финдлейсон глухо сглатывает и прикрывает пах обеими руками. Зажмуривается. И так стоит, пока я не отхожу от края. Открывает глаза, отходит сам.

– Парень, – говорит он, – дружище… Я никому не скажу, дружище. Турки… Ненавижу турок. Я никому не скажу, честное слово.

– Спасибо, – выдавливаю я. Что-то я тоже, как Аткинс, не хочу даже думать об этом.

Мы в четыре руки притаскиваем со склада гору добра, которое на меня выдали по одному слову Битти, да еще в передаче Финдлейсона. Правду сказать, Финдлейсон расписался в добром десятке амбарных книг, но все равно у нас на верфи дела так не делаются. Ладно, я сюда не налаживать порядок отчетности попала. Куртку мне выдали таких размеров, что я свободно надеваю ее на свою сверху. Так-то, конечно, хорошо, да и теплее, но моя-то куртка непромокаемая, а красная армейская – суконная и сосет влагу как губка. Как они ходят все под этим постоянным дождем в сукне – ума не приложу.

В углу палатки Финдлейсон выстраивает мне койку из двух рядов металлических ящиков.

– Сюда кинешь матрас. Он сейчас, конечно, худой, но завтра я тебе покажу, где украсть сена, набьешь его как следует, и будет отличное гнездо, не хуже моего. Под голову положишь куртку, свернешь ее изнанкой наружу, и будет мягко. Одеял я выцарапал два, ты богач. Сворачивать это все будешь так – вот смотри, моя скатка – и прятать днем рядом с ней. Брюки завтра попробуем сменять у другого кастеляна, я знаю, где ругались, что им привезли узкого и короткого.

Сам он спит на такой же куче ящиков в другом углу. А что? Ничего, могло быть и хуже.