Мост через Жальпе

На прежнем месте отца он не обнаружил. Увидел его под другой яблоней, и от прежнего места до нового по траве протянулась длинная полоса. Отец, наверное, спал, нахлобучив старый картуз на глаза, и сын какое-то время глядел на примятую траву, на трепыхающийся, поднимающий головки клевер. Не сказав ни слова, ушел, запряг лошадь, развернул телегу, подъехал поближе и увидел, что отец уже проснулся и оправляет китель: сам почувствовал, что пора ехать.

— Все уладил, едва на почту успел. Вбежал, когда дверь закрывали… Так хорошо сегодня получилось, — сказал отцу.

— Очень хорошо. Ты и намучился… Вот повезло, так повезло… — Улыбаясь зеленовато-желтыми глазами, он поглядел на полосу примятой травы между яблонями и объяснил: — Все полз да полз понемножку, когда солнце начинало шпарить в глаза.

— Ага, — ответил сын, и они тут же уехали. Близился вечер. Пока ехали по булыжнику городка, телега подпрыгивала, лошадь соскучилась по движению, по руке мальчика, а он устал, поэтому все получалось не так гладко, как по дороге сюда, но отец сказал, что ему от лекарств или вообще, но гораздо лучше, не надо его беречь, пускай трясет. Свернув на другую улицу, они догнали человека, который поставил на важную бумагу печать, тот узнал мальчика, отец хотел приподнять картуз, поздороваться, сказать спасибо, но сын придержал его пожелтевшую руку.

Когда выехали за город и камней на дороге почти не осталось, отец сам принялся дергать вожжи и понукать лошадь.

— Но, — говорил он. — Застоялась за день, а я залежался. Но-о!..

Только когда очутился в полях близ своей деревни, когда очень медленно стало смеркаться, отец попросил сына ехать потише, и сын придержал разогнавшуюся лошадь, снова стал объезжать камни и натягивать вожжи. Отец сидел прямо, подняв голову, его слезящиеся желтоватые глаза видели гладкий, укатанный деревенский проселок. Рядом с дорогой было клеверище, стояли конные грабли на огромных колесах, усталые и неживые, кузнечик подпрыгнул и застыл в воздухе, поодаль вышел из избы во двор седой сосед, уладилась уже жизнь человека, а раньше совсем было помешался, все насыпал во дворе возле ручья небольшие могилки, ставил кресты да стоял на коленях день-деньской. Сосед медленно поднимал руку и так же медленно разевал рот, собираясь что-то сказать, но так и не разинул, так и остался стоять — позеленевший и шаткий; по другому хуторку бродил старичок в белой рубашке, слушал, как гудят пчелки в ульях, зеленоватым льдом светился пруд третьего соседа, как-то вытянулись придорожные деревья, стали тонюсенькими, что сосульки на медных проволоках, висели яблоки на яблонях.

Лошадь медленно-медленно передвигала ногами, поддевая копытом попадающиеся камешки, колеса стали темно-зелеными, в сумерках не отличишь их от травы; полчища пестрых коровенок медленно приближались со всех сторон, оравы овец высунули языки, однако не блеяли.

В сумерках все ближе подъезжали они к дому, отец по-прежнему сидел прямо, глядя перед собой, а сын уже видел бегущую к ним по проселку собачонку. Седая мать стояла во дворе среди травки-лапчатки, скрестив на переднике руки.

УДАРЫ ЧАСОВ (Сон в летнюю ночь)

Посвящается В. В.

Вернувшись с работы, Бенас растянулся на диване. В ушах стоял звон, мыслей не было. Уютная тревога одиночества отступила куда-то; по улице за окном непрестанно неслись машины, неподалеку был поворот, и каждый, кто сидел за рулем, на повороте гнал машину на предельной скорости, словно с этого поворота предстояло ехать к чему-то новому и неведомому, к чему-то совсем другому. Взгляд Бенаса задержался на множестве радиоприемников, будто ящики стоящих друг на друге, ему вспомнились связанные с ними истории. Вот этот, маленький глазок, на шкале которого — точь-в-точь лаз в скворечнике — поглядывал из исцарапанной ореховой коробки, когда-то радовал несколько улиц Каунаса, звук приемника был прекрасен, и когда владелец «Империала» ставил его на подоконник и включал станцию большого европейского города, передававшую какие-нибудь шлягеры, на улице собиралась целая толпа. Некоторые даже пускались в пляс. А вот этот в военные годы был укрыт в сарае, под соломой, и однажды немецкие солдаты, которые искали спрятанную свинью, штыком прокололи рупор, но так ничего и не заподозрили, потому что штык вошел мягко. Этот аппарат еще тем был интересен, что мыши, обнаружив воск, обгрызли катушку одного контура… Захватанные ручки кое-где выщерблены, и нетрудно себе представить, с какими надеждами, иллюзиями люди, затаив дыхание, слушали слова, вылетающие из этих больших круглых глоток, слушали марши, команды военачальников. Не раз в этих радиоприемниках захлебывался судорожный голос Гитлера.