Мост четырех ветров

Пальцы в моих волосах, вкус его губ, запах тела и жар кожи… Я снова раздвигаю бедра, широко развожу колени, опираясь ступнями на кровать. Давай же. Бери. Его плоть немного больше, чем мне нравится и подходит, но это неважно: Мэл делает мне больно только тогда, когда сам хочет этого. Или когда хочу я. Если разница между нашими желаниями и есть, я ее не замечаю. И если будет больно — готова терпеть, лишь бы ему понравилось.

Но боли нет. Жар его тела врывается внутрь меня, обжигая, клеймя изнутри. Задыхаясь, я плавлюсь от его ласк, небрежных, необязательных, почти нечаянных. Все равно главное — там, внутри меня. Вязкие долгие удары, медленные, такие медленные, что я успеваю простонать, задохнуться, выгнуться навстречу и снова вдохнуть, прежде чем удар достигает цели. Как можно так невыносимо медлить? Каждый раз, когда он движется назад, я всхлипываю и прикусываю губу, а потом снова тянусь к нему, навстречу, насаживаясь, приподнимаясь…

— Тари…

Больше он не говорит ничего — но и этого хватает. Очередная волна захлестывает меня целиком и не отпускает. Вцепившись пальцами в его спину, привычно утыкаюсь лицом в горячее мокрое плечо, чтобы не орать. Изнутри меня скручивает в мучительно-сладкой судороге, сжимает в тисках его объятий, которые я скорее угадываю, чем чувствую — и выбрасывает в звонкую пустоту. Задыхающуюся, мокрую, обессиленную. Сил нет даже на то, чтобы разжимать пальцы — их, похоже, свело судорогой. Я просто молча смотрю ему в глаза, ловя в них тень беспокойства. Потом все-таки с трудом отвожу ладони, растекаюсь на скомканных простынях. Он опускается сверху, прижимая меня всем телом, приникает губами к моим губам. Мы не целуемся — просто лежим, прижавшись друг к другу, дыша вместе, в унисон. Время качается вокруг нас, скользит мимо, не задевая, не трогая.

Потом он все-таки сползает с меня набок. Протягивает руку к столику, не глядя, нащупывает бокал с остатками вина и протягивает в тот самый момент, как я облизываю губы, чтобы попросить. И это тоже, да. Всегда, всю жизнь меня дико бесило, когда кто-то пытался угадывать мои желания. Угадывать, исполнять, а потом еще и в глаза заглядывать, ожидая благодарности. С Мэлом это просто перестало иметь значение. Он делает то, что хочет — и когда хочет. Чужие желания для него прозрачны по определению, будь это жажда, голод или похоть — и не замечать их ему куда труднее, чем замечать. Забавно. Единственное существо, что знает меня лучше, чем я сама — чудовище, нечисть. Монстр. Единственный, кому приходит в голову звать меня малышкой и вытирать мне мокрые волосы. И, кстати, полотенце уже лежало в спальне, когда я пришла — просто потому, что я всегда плохо вытираю волосы.

Повернувшись, я прижимаюсь к нему всем телом, прилипаю, обвиваю руками и ногами. Кладу голову ему на плечо и слушаю ровное, уже успокоившееся дыхание. Дышит он куда реже, чем люди, и очень тихо, если не лечь вот так, в обнимку, то и не поймешь, что грудь все же поднимается. Сначала меня это пугало, потом раздражало. Теперь просто ловлю момент — и слушаю. Заметила, что когда я слушаю — он дышит немного чаще и глубже — это ведь что-то значит? Хочется думать, что да. Наверное, просто рефлекс на чужое присутствие — хищнику положено реагировать на жертву.

— Мэл, — окликаю его тихонько.

— Что, солнышко?

— Хочешь, завтра проведем весь день вместе? Покажу тебе что-нибудь, здесь есть красивые места.

— Вдвоем? — спрашивает он, по голосу слышу, что улыбается.

— Угу. Даже от охраны смоемся.

— Хочу. Если обещаешь весь день не думать об отчете. Кстати, что там за письмо?

Я могла бы спросить, какое письмо: у меня на столе их навалом, хоть и не с сегодняшней датой. Могла бы отговориться, сказать, что это обычная весточка или служебная записка. Но ему и правда не все равно. Он смотрел на мой стол всего пару секунд, а потом пошел наливать мне ванну, хотя с этим вполне справилась бы горничная. И приготовил полотенце.

— Это из дома, — отвечаю я. — От отца. Благодарит за инспекцию Дильи.

Мэл молчит. Он замечательно умеет молчать — и слов не надо.

— Да, и про карнелен тоже. Ерунда. Все, как и ожидалось.

— Ты третью неделю занимаешься работой с утра до поздней ночи, — тихо роняет Мэл. — Кстати, у тебя под глазами круги, видела?

Я ухитряюсь пожать плечами, хотя сделать это, прижавшись к нему, нелегко.

— Меня не было в метрополии несколько лет, накопилась прорва срочных дел. Никто ведь не виноват, что я решила устроить такие долгие каникулы.

— И на этих каникулах немножко умерла, — иронично дополняет Мэл. — Но это, конечно, не слишком уважительная причина, чтоб забросить дела.

— Это совершенно не уважительная причина, — подтверждаю я. — И я все-таки не умерла. Технически. Хотя это твоя заслуга.

— Это моя неосторожность, — фыркает он, и мы смеемся вдвоем.

Потом он снова наливает вино. Мы пьем из одного бокала по очереди, в голове у меня легкая приятная пустота, тело наполнено истомой и хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли напиться вдрызг. Да, в письме не было ровным счетом ничего неожиданного, но и ожидала-то я мало хорошего.