Мост к людям

Такое утверждение мне кажется правомерным еще и потому, что о широчайшем разнообразии изобразительных средств, которыми пользуется, скажем, великий поэт, в принципе не способен дать полного представления ни один переводчик, если он не такой же великий. Недаром в Болгарии, например, уже издан двенадцатый перевод «Евгения Онегина», а со временем, я думаю, появится и тринадцатый, так как то, что не удается передать одному, иногда удается другому.

Чего требуют от перевода эрудиты и что им совершенно безразлично в нем, лучше всего проиллюстрировать на конкретном примере, который, как я убедился, довольно характерен.

Так вот, недавно мне пришлось ознакомиться с так называемой внутренней издательской рецензией (почти семьдесят страниц машинописного текста!) на перевод одного из крупнейших поэтических произведений мировой литературы, написанной, как я узнал, знатоком языка оригинала и теории перевода. И удивительное дело — на всем этом огромном бумажном пространстве ни слова о том, легко ли читается перевод, соблюдены ли саркастический стиль, афористичность и политическая острота произведения, не извращен ли образ главного героя и присутствует ли в переводе характер самого автора. Одни лишь замечания, относящиеся к неточности отдельных строк, в лучшем случае строф, что, конечно, тоже важно и должно быть по возможности учтено.

Но разве дело в отдельных строках и даже строфах, которые легко исправить, а не в том, дает ли перевод представление о характере и стиле оригинала и способен ли он войти в иноязычную поэзию как ее органическая часть? А ведь это зависит не от точности отдельных строк, а от качеств, на которые знаток языка и теории перевода не обращает в рецензии никакого внимания.

Творческое отношение поэта к переводимому тексту заключается, впрочем, не только в способности соизмерять неизбежные потери с возможным выигрышем, но и в умении превращать саму потерю в выигрыш. В этом отношении мне кажется весьма показательной, например, роль переводчиков в судьбе поэзии Расула Гамзатова.

Я не знаю аварского языка и поэтому не могу судить о форме стихов Гамзатова. Но я читал их по-русски и по-украински — они ярко окрашены красками своеобразной национальной культуры и, думается, не могут быть созданы в форме, не свойственной традиционной аварской поэтике. А поэтика эта, как известно, очень отличается от русской или украинской не только ритмически, но и тем, что далеко не всегда имеет рифмованные окончания строк.

Тем не менее большинство переводчиков, благодаря которым поэзия Гамзатова стала почти что органической частью современной, например, русской поэзии, переводят его стихи главным образом рифмованными ямбами.

С формальной точки зрения это, конечно, грубое своеволие. Однако именно это «своеволие» привело к огромной популярности поэта среди русских читателей и обогатило современную русскую поэзию, то есть превратилось в замечательную находку.

Почему так произошло? Да потому, что кто-то из самых первых переводчиков Гамзатова сразу понял, что для читателя поэтический язык перевода важнее поэтического языка оригинала, и переведи он эти стихи в форме, свойственной эстетической традиции аварской поэтики, русский читатель их попросту не смог бы воспринять. Помнится, что сам Гамзатов, оправдывая «своеволие» переводчиков, в предисловии к своим «Горским сонетам» заметил со свойственной ему метафоричностью, что если в Махачкале носят куртки без пуговиц, а в Москве с пуговицами, то, собираясь в Москву, надо их пришить. И он, конечно, прав, как прав был и царь Петр, повелевший в своем указе Зотову «точно сенс уразумев, на своем языке уже так писать, как внятнее может быть».

Одним из главных и долженствующих действовать убийственно аргументов наших эрудитов является обвинение в переводческой несостоятельности тех, кто не владеет языком переводимого произведения. И в самом-то деле, как смеет человек, не умеющий прочесть первоисточник, тщить себя надеждой передать его смысл и характер с помощью подстрочника?! Против этого вроде бы и не возразишь…