Мост к людям

Естественно, обо всем этом мы много говорили. Теперь, после того, как случайно или преднамеренно Залка открыл мне свою великую тайну, он уже, видимо, был доволен тем, что имеет уголок, в котором может ничего не скрывать. Он приходил ежедневно, мы удобно устраивались в разных концах огромного гостиничного дивана и полулежа беседовали о разных вещах. Он уезжал на войну в далекую страну, но мысль о возможной гибели ни разу не возникала. А может, и возникала, но только в уме? Говорили мы, во всяком случае, о жизни, а не о смерти. Обед нам приносили в номер, к мясу мы заказывали зеленый горошек — Залка его очень любил. Ел он мало, но съедал и мою порцию горошка — так всегда было принято во время наших многочисленных обедов. Говорили мы больше о месте писателя в жизни, о смысле интернационального долга коммуниста — в устах Залки эти формулы не могли звучать как общие фразы, ведь они были для него не только теоретическими принципами, но и практической основой его жизни и борьбы. Иногда мы вспоминали наши поездки по Украине: рассвет на могиле Шевченко, который провели вдвоем, поездку по Днепру от Киева до Херсона, наши общие выступления в Полтаве и Днепропетровске — все смешное и трогательное, свидетелями и участниками которого мы бывали не раз. Теперь уже нелегко восстановить отдельные фразы, а оказаться неточным я не хочу и не могу: эти встречи для меня слишком дороги и святы. С полной определенностью утверждаю лишь одно: если я понял смысл гражданской ответственности писателя перед своей эпохой, то произошло это именно под влиянием бесед с Мате Залкой, особенно в те дни.

Уходя из моей комнаты накануне дня отъезда, он вдруг обернулся:

— А знаешь, ведь я тебя обманул. Я уезжаю не в Китай, а в Испанию.

Эта новость меня не слишком удивила: ведь важно было не то, куда он уезжает, главное было — зачем. Из этого нового признания я понял лишь, насколько секретным было то, что он мне доверял с такой осторожной постепенностью. Но, даже поняв, я все же не догадывался, что и теперь еще не знаю всего: ему предстояло воевать в Испании под вымышленным именем, но я не предполагал этого и не спрашивал, а сам он мне даже теперь своего будущего имени не назвал.

Наступил день отъезда. Утром я забежал к Мате и сказал, что вечером заеду, чтобы проводить его, но Залка попросил не делать этого, а приехать прямо на вокзал. Он объяснил мне, где именно я найду вагон, в котором он должен ехать, и попросил не входить в купе, а ждать у вагона. Возможно, не хотел создавать шума вокруг своего отъезда, а может быть, уезжал не один и не имел права открывать мне других…

Вагон стоял в тупике, почти у самой стены какого-то здания, довольно далеко от перрона. Вверху тускло горела одинокая электрическая лампочка, было почти совсем темно. Вокруг не видно было никого, и, лишь подойдя к вагону, я заметил одинокую фигуру. Это был Бела Аради. Когда я приблизился, он вскочил на подножку и исчез в вагоне.

Некоторое время я ждал, прислонившись к стене. Наконец появился Залка. Он легко соскочил с высокой подножки и подал мне книжку.

— Это издано уже давненько, но ты все-таки возьми. — Залка быстро обнял меня, потом вышедшего из вагона Белу и сказал: — А теперь, братцы, идите домой.

Он так же легко вскочил в вагон, помахал нам на прощанье рукой и скрылся. И трудно было сказать — то ли он боялся растрогаться, то ли не хотел, чтобы нас увидели у этого вагона с ним…

Я засунул книгу в карман пиджака и почувствовал на своем плече руку Белы.

— Пошли.

Мы молча брели по пустынному перрону Ленинградского вокзала, так же молча пересекли привокзальную площадь и пошли к центру. Прощание с Залкой, продолжавшееся не больше минуты, было так не похоже на все наши прежние проводы, когда он уезжал в Москву из Киева или я в Киев из Москвы! Но я понимал, что и оно было запрещенным подарком, и это делало его особенно значительным и бесценным.

Возможно, об этом думал и Бела. Ведь тогда он не знал, что и ему суждено совершить над испанской землей не один подвиг… Мы попрощались у остановки автобуса, так и не сказав друг другу ни слова, будто угнетенные тяжелыми предчувствиями или мыслями, которые не хотелось высказывать вслух.

Прошло месяца два со дня отъезда Залки. Война в Испании разрасталась и принимала зловещий характер. Теперь она меня интересовала не только как событие общего значения — ведь где-то там воевал мой товарищ, и поэтому к каждой заметке с поля боя я проявлял и личный интерес.

Я жадно впивался в страницы газет, но ни разу не встречал имени Мате Залки. Знал, что он звонил из Мадрида по телефону, разговаривал с дочерью и женой. Но имя его не появлялось ни в одной статье, ни в одной заметке!