Мост к людям

На экране происходили военные маневры — тактические учения стрелковых частей. По совести говоря, мне это было малоинтересно. Похоже, что шел журнал кинохроники, а то, для чего мы явились, еще впереди. Но после какого-то кадра Залка вдруг крикнул киномеханику: «Стоп! Повторите это место!» — и механик остановил киноаппарат и показал снова уже прошедший перед нами эпизод. Я насторожился. Мне показалось, что Мате уже не впервые в этом зале; по-моему, он даже назвал киномеханика по имени, — значит, уже просматривал здесь какие-то ленты не раз. Когда требование повторить эпизод прозвучало еще раз, у меня вдруг мелькнуло подозрение… Я почувствовал, что после картины о военных маневрах никакого художественного фильма не будет и что эту хроникальную картину Залка пришел смотреть не зря.

Когда мы вышли на улицу, я спросил:

— Мате, что все это значит?

Он не смутился и вместо ответа сказал:

— Зайдем к тебе в отель.

Мы поднялись в номер, и Мате начал первый:

— Послушай, это конечно, военная тайна — я уезжаю воевать.

— Воевать?! Куда?

Ответ у него, по-видимому, был заготовлен по пути из кинотеатра:

— В Китай.

Это меня ошеломило, но я поверил. Дело в том, что о положении в Испании в газетах еще писали мало, в Китае же шла генеральская междоусобица уже бог знает сколько лет. Фын Юйсян, Чжан Цзолин, Чан Кайши — эти имена мелькали в сообщениях о боях в разных китайских провинциях. И ошеломило меня не то, что Залка уезжает воевать, а то, что я даже не подумал о подобной возможности. Ведь я знал боевую биографию Мате, знал и о продолжающейся в Китае гражданской войне, но уж слишком привык к мысли, что Залка писатель, и известие это меня встревожило, будто я вдруг услыхал сообщение о том, что война только сейчас началась.

Он мне стал подробно объяснять мировую политическую ситуацию, хоть и знал, что я ежедневно читаю газеты. Но Залка был прав, картина, которую он рисовал, была куда шире той, какую я мог себе представить из газет. Он честно признался, что в связи с предстоящим отъездом и вчера, и позавчера встречался с информированными людьми. Больше он не напомнил мне, что я не должен делиться ни с кем содержанием нашего разговора. И все же главного — что он едет не в Китай, а в Испанию — Залка мне не сказал.

Я чувствовал, что душа его переполнена и ему необходимо поделиться своим волнением. И ясно было: делает он это не для меня, а для себя. Он был возбужден, будто уже находился в самом центре событий, которые в действительности его еще только ожидали. Всегда уравновешенный, хотя и общительный, сдержанный, хоть и веселый, сейчас он говорил горячо и увлеченно, будто рассказывал сюжет книги, которая уже до конца продумана, остается только записать.

Конечно, я был польщен тем, что именно меня он избрал для того, чтобы избавиться от переполнявших его чувств. Он понимал, что надвигающиеся события лишь преддверие великой мировой катастрофы. Я к тому времени лишь однажды успел побывать в Германии и только на улице видел гитлеровских штурмовиков; он же прошел огромный жизненный путь от австро-венгерских окопов до красного кавалериста. Он уже воевал в Сибири против Колчака и вместе с войсками Фрунзе штурмовал Перекоп. Да и информирован он был куда лучше меня. Но самое главное — имел громадный боевой опыт бойца-интернационалиста и обостренное чувство политического предвидения.

Последняя страница «Добердо», романа о первой мировой войне, ставшего лебединой песней Мате Залки, была дописана только накануне. Теперь автору его предстояло начать новую страницу, но уже не в литературе, а в жизни и революционной борьбе. Такова была постоянная последовательность его гражданских функций: сперва он жил и боролся, затем писал книгу. Но это была естественная последовательность, он никогда не уходил в жизнь, словно в творческую командировку; книга была лишь логическим завершением его человеческого призвания — жить, чтобы бороться за свободу и счастье людей.