Мост к людям

Я встретил Андрея Васильевича в Харькове в шинели рядового солдата с петлицами, на которых не было никаких знаков различия. Он выехал из Киева позже меня, и я жадно расспрашивал его о только что оставленном нашими войсками родном городе. Андрей Васильевич выглядел постаревшим, лицо усталое и бледное, весь он был похож на пехотинца, только что совершившего многокилометровый марш.

Я удивился, что он не в Уфе, а в Харькове, пошутил, что война, мол, обошлась бы и без него.

— А я без нее? — улыбнулся он.

— Не умаляйте роли тыла, — продолжал я в том же тоне.

Головко помрачнел и заговорил серьезно. Да, правда, в тылу работать во время войны не менее почетно и ответственно, чем воевать на фронте. Но это тогда, когда речь идет о производстве патронов, танков или самолетов. Их на передовой не изготовишь и не построишь. Что же касается литературы, так кое-кто и на фронте пишет неплохо… И он достал из кармана номер газеты «Красная звезда». Читали, мол? Нет, я еще прочитать не успел. И Андрей Васильевич прибавил: конечно, можно кое-что делать и в Уфе, да как бы потом не пожалеть, что собственными глазами не видел того, что можно увидеть только на фронте.

То, что высказал тогда Головко и что я опять-таки пересказываю собственными словами, особенно поразило меня потому, что как раз перед тем один писатель, моложе не только Андрея Васильевича, а и меня, тут же, в Харькове, с возмутительной гордостью похвалялся передо мной только что полученным белым вкладышем в своем военном билете, который освобождал его от службы в армии и был, по его мнению, свидетельством принадлежности к «золотому фонду» литературы. Головко не думал о своем исключительном значении, хотя давно уже принадлежал к тому самому «фонду».

Случилось так, что за время войны мне посчастливилось встретиться с Андреем Васильевичем всего лишь дважды или трижды. То мы с ним были на разных фронтах, то он приезжал в какую-то из армий нашего фронта, а я в это время был в командировке в какой-то другой. Но однажды, случайно оказавшись в Москве, я узнал, что он тоже приехал и мы с ним, оказывается, живем в одной гостинице.

Я где-то раздобыл бутылку плохонького вина и в один из вечеров пригласил к себе Андрея Васильевича, а также П. Антокольского и А. Копыленко. Антокольский тяжело переживал смерть своего единственного сына, недавно погибшего на Западном фронте. Он только что закончил знаменитую поэму «Сын», работа над которой вконец его истощила. Хотелось развеять его, отвлечь от тяжких мыслей. Честно говоря, я полагался больше на Копыленко, чем на Головко, — знал, что Андрей Васильевич человек молчаливый, а Александр Иванович умеет и рассказать, и развеселить.

Но странное дело — именно Андрей Васильевич и оказался самым разговорчивым и веселым из всех нас. До сих пор я никогда его таким еще не видел. Он все время вспоминал что-нибудь интересное или смешное, и я понимал, как искренне хочется ему развеять печаль Антокольского. Одна за другой возникали перед нами картинки из нашей недавней, но уже столь далекой и почти немыслимой поездки по Украине, теперь, в страшном сорок втором, больше похожей на прекрасную сказку, чем на рядовой эпизод из нашей предвоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, Андрей Васильевич вел свою «эмку» и помалкивал, и только теперь я убедился в том, какой у него наблюдательный взгляд, какая острая память и как горячо хочет он отвлечь товарища от его горя воспоминаниями о том счастливом довоенном времени.

Мы и не заметили, как поздно засиделись вокруг нашего скромного стола, а когда спохватились, настало комендантское время, когда наши гражданские товарищи уже домой идти не могли.

Выход был один — оставить их ночевать у нас. Но это было опасно: ночью в гостиницу нередко наведывался комендантский патруль, а в комнаты жильцов — гостиничные администраторы. Мы решили все-таки рискнуть — одного поместить у меня, а другого у Головко. Но в комнату Андрея Васильевича пришлось бы идти на второй этаж, а дежурная, находившаяся в коридоре, не могла не заметить постороннего человека.

Андрей Васильевич предложил мне Антокольского и Копыленко оставить у себя, а самому пойти на ночь к нему. Двое военных могли свободно ходить ночью, куда им нужно, не вызывая подозрений.

В ту ночь мы долго не могли заснуть. Лежали молча — Андрей Васильевич на своей кровати, а я на диване, — как будто все время прислушивались, не топает ли в коридоре комендантский патруль. Но более вероятно, что недавняя разговорчивость Головко просто исчерпалась и он снова стал таким, как всегда, — углубленным в свои мысли, несклонным много разговаривать, когда уже нет в этом никакой нужды. А я лежал и думал об Андрее Васильевиче, который там, за дружеским столом, неожиданно раскрылся еще одной стороной своей сердечности и искренней доброты.