Мост к людям

Перевод К. Григорьева.

ЛАЗОРЕВЫЕ ГЛАЗА

Когда вспоминаешь о человеке, которого уже нет, невольно думаешь о времени, когда он жил еще. Ведь человек — это воплощенное время, особенно если он писатель и все, что происходит вокруг интересует его не как бесстрастного наблюдателя, а как участника и творца происходящего.

А Тренев не был бесстрастным наблюдателем. Если бы он им был, «Любовь Яровая» не интересовала бы нас сегодня. Зритель не любит абстракций в штанах — его увлекают лишь образы, выхваченные из времени писателем с целью рассказать о нем тем, кто будет жить потом. А вырвать что-либо из этого неподатливого массива — значит почти физически вмешаться в связанные с ним живые события, пристрастно наблюдать, заинтересованно отбирать и активно действовать.

Когда я приехал на Днепрострой в 1932 году, там уже находился Тренев. Я не был с ним знаком и поэтому не мог объяснить его пребывание на самом боевом месте того времени его личной любознательностью. Но я знал «Любовь Яровую» и, увидев, что автор ее здесь, ничуть не удивился.

«В самом боевом месте того времени…» Я написал эти слова и задумался. Нынешнему читателю, пожалуй, покажется странным, что было время, когда в нашей стране существовало место, которое без колебания можно было назвать самым боевым. В наши дни, когда вся страна покрыта огромными строительными площадками, трудно выделить какое-либо одно место. Да и масштабы нынешних строительных площадок таковы, что Днепрострой выглядит в сравнении с ними весьма скромно, особенно для людей, орудующих уже не сотнями тысяч, а многими миллионами киловатт.

Но историческое значение этого строительства таково, что никакие современные масштабы не в состоянии его затмить или умалить. Днепрострой был не только первенцем, но и символом — символом великих перемен, в эпоху которых вступал наш народ, избравший ленинский путь машин и электричества. Да и возводился он в местах исторических, овеянных преданиями старины, воспетых в народных песнях и поэтических творениях. Здесь как бы воочию сталкивались две эпохи, и оттого, что на стороне одной была лишь романтика прошлого, а другую поддерживали будущее и надежда молодых, борьба их становилась захватывающей, а места эти — полем боя, к которому было приковано внимание всех.

И удивительно ли, что сюда целыми стаями слетался пишущий народ. Не в поисках вдохновения, нет: это слово считалось в те дни немодным. Всеобщий трудовой энтузиазм зажигал нашего брата особенно легко, и поэтический пламень возгорался в увлеченных сердцах с удивительной публицистической яркостью именно здесь, на Днепрострое. Что же касается меня, то я, можно считать, жил у этих скалистых берегов великой реки, отчаливая в свою харьковскую коммунальную квартиру лишь изредка и ненадолго.

Как-то я вернулся с вечерним поездом из кратковременной отлучки. Моя койка в рабочем бараке на левом берегу была уже занята. По темным улицам, заваленным кирпичом и сосновыми брусьями, добрался я до райкома, помещавшегося в только что выстроенном здании у самой перемычки. Там еще кипела жизнь — впрочем, в те годы в райкоме она не прекращалась никогда, и даже поздней ночью здесь можно было получить справку или указание, как в настоящем боевом штабе.

Я зашел в орготдел и попросил помочь мне в получении койки в единственной в то время гостинице.

— А вы зайдите к товарищу Сталину, он вас поместит, — бросил инструктор, на мгновение отрываясь от каких-то бумаг, с небрежностью, поразившей меня еще больше, чем столь необычный для меня адрес.

Заметив мою растерянность, инструктор поднял удивленные глаза, но так, видимо, и не сообразил, что меня смутило.

— Записку дать, что ли?

Не дожидаясь ответа, он написал несколько слов, из которых я понял, что не ослышался и что для получения койки мне надлежит разыскать в гостинице именно товарища Сталина.

Обладатель удивительной фамилии оказался весьма общительным человеком. Он сидел за крохотным письменным столом в комнате, на двери которой значилось, что это кабинет директора гостиницы. Огромный живот лежал на столе, казавшемся слишком узким в качестве опоры для столь мощной фигуры. Длинный, непрерывающийся ряд маленьких пуговок начинался под трехслойным невыбритым подбородком и заканчивался где-то внизу, под столом.

Моя робость показалась ему обычной, — видать, не я один удивлялся поразительному несоответствию его фамилии занимаемой должности да и всему его облику вообще.

— Имеется только один номер люкс, уважаемый, — добродушно произнес он, как бы посвящая меня в свои производственные тайны. — Дороговатый, но зато рядом с вашим коллегой. Ярового знаете, уважаемый?

Мне было неловко признаться в том, что писателя Ярового я не знаю, оставалось только молча кивнуть. Через несколько минут я стал обладателем люкса, которому, впрочем, столь пышное название подходило не больше, чем высокая фамилия вышеупомянутому директору.

Утром ко мне постучали. На пороге появился высокий немолодой человек с подстриженными усами.