Мост к людям

Вскоре произошла первая массированная бомбардировка, осуществленная полутора тысячами вражеских самолетов одновременно, а уже спустя неделю начались бои на западных окраинах города. Полуразрушенные бомбардировками, с той поры уже не утихавшими ни на миг, дома превращались в крепости. Пришлось и нам перебраться в землянки над Волгой. Там-то Первомайский и прочел мне свои прекрасные стихи «Снег летит» и «Журавли», глубоко меня поразившие. И то, что они столь настойчиво напоминали главный мотив стихотворения «Земля», написанного в первые трагические месяцы войны, свидетельствовало о цельности человеческого характера и глубоком убеждении поэта.

Снег летит и летит. Мы идем по взметенному следу.
Что ни шаг, приближается час, и рожок возвестит —
И другие пойдут в наступленье, и вырвут победу,
И пробьются по нашим могилам сквозь снег, что летит.

(Перевод П. Антокольского)

Вскоре я был откомандирован на другой фронт, а Первомайский остался в Сталинграде. Встретились мы снова лишь на окраинах Вены, которую квартал за кварталом освобождали наши войска. Это были дни, когда нас вдохновляла уже не только вера в победу, а и радостное ожидание выстраданного дня, который вот-вот мог наступить — может быть, через неделю, а возможно, через день.

Во время длительной разлуки мы нередко обменивались письмами и стихами, и хотя они и не могли заменить личных встреч и дружеских разговоров, я рад, что судьба предоставила мне возможность наблюдать замечательного поэта в тяжелейшее время для нашей страны. Ведь истинная суть человека раскрывается не в минуты радостей и праздников, а в дни, когда народ борется за свою жизнь, когда ему тяжело.

5

После нескольких лет шаткого благополучия и неустойчивого покоя тяжело заболела жена Леонида Дуня. Жизнь его усложнилась еще больше. К ежедневной изнурительной литературной работе добавились бытовые хлопоты, которые отрывали от главного и которых нельзя было избежать. Приходилось часто ездить в город. Но более всего угнетала болезнь жены — он понимал, что болезнь неизлечима.

Не зря, пожалуй, кое-кто утверждает, что плодотворнее всего поэт работает тогда, когда обстоятельства этому вроде бы и не способствуют. Это может показаться странным, но именно на протяжении последних пятнадцати лет, когда Первомайский почти неотрывно находился у постели больной жены и переносил все тяготы бытовых обязанностей, именно в это время он не только много и плодотворно работал, а и создал свои лучшие книги. Прекрасный прозаический роман «Дикий мед», значительно дополненное издание баллад народов мира, а вскоре «Уроки поэзии» и «Древо познания» и, наконец, блестящий перевод Франсуа Вийона — все это было создано именно тогда. Я уж не говорю о четырехтомном издании произведений Гейне, большинство которых перевел Леонид, а к остальным переводам так «приложил руку», что иной раз от переводчика не оставалось ничего, кроме подписи. Не говорю и об антологии словацкой поэзии, с титульного листа которой почему-то исчезла фамилия Первомайского, но которую он фактически и составил, и отредактировал, и в которой принял участие как переводчик.

В те последние годы была выполнена еще одна, хотя и незаметная, работа — я имею в виду сотни писем к друзьям, которые, я в этом уверен, тоже представляют непреходящую ценность — литературную, философскую и художественную.

Мне удалось прочитать только часть двух собраний писем Первомайского к А. Борщаговскому и чете Чуковских, отрывки из которых недавно опубликовали два московских журнала. Странно, что киевские столичные издания до сих пор не заинтересовались даже этими отрывками. Между тем в эпистолярном жанре на Украине уже давно не появлялось ничего похожего, — пожалуй, после Ив. Франко и Леси Украинки. Каждое письмо Первомайского — это законченное произведение на философскую, литературную или гражданскую тему. Все это на ярко обрисованном фоне реальной жизни писателя — со всеми его радостями и горестями, успехами и срывами. Не сомневаюсь, что для этих произведений еще настанет время и лишь тогда образ Леонида Первомайского встанет перед читателями во всей полноте.

…В последние месяцы жизни поэт уже знал, что обречен. Я часто приезжал к нему в больницу, где его оперировали, он очень похудел и ослабел, но ничем не высказывал страха перед неотвратимым. Наоборот, спокойно разговаривал с другими больными — соседями по палате, даже шутил. А однажды на вопрос, каково его самочувствие, ответил шутливыми стихами:

Как прародителю Адаму,
Здесь удалили мне ребро,
Но, из ребра не сделав даму,
Спокойно бросили в ведро…

(Перевод мой. — С. Г.)