Мост на реке Бенхай

В шалашах без стен размещаются школьные классы, учительская комната и кабинет директора. (Больную Чанг заменит влюбленный в свое дело педагог Минь: он уже десять лет участвует в Сопротивлении. С того самого дня, когда Минь ушел в джунгли, он ничего не знает о судьбе своей жены и единственного ребенка). В таких же шалашах и «жилые помещения»: здесь стоит простейшая мебель из бамбука, сделанная руками старших учеников и учителей. В «зале собраний» висит портрет «отца Хо». Легче всего было оборудовать «гимнастический зал» — его заменили лестнички, трапеции и кольца, развешанные на деревьях. Ребят не приходится уговаривать: они готовы показать гостье из мира социализма все свое мастерство и ловкость.

Всюду образцовая чистота и порядок — как в школьных, так и в хозяйственных помещениях. Особенно приятно смотреть на кухню, куда меня привело обычное женское любопытство.

Рассматриваю тетради, карандаши и отпечатанные на гектографе учебники, Среди самых дорогих для ребят вещей — фотографии и письма родителей. Многие из этих детей давно не видели отцов и матерей, нет известий и от других близких, участвующих в борьбе против американских агрессоров. В трудной и без того работе учителей бывают такие трагические моменты, когда приходится вызывать ученика или ученицу и говорить им правду о гибели родителей, павших на поле битвы или замученных в тюремных застенках сайгонскими и американскими палачами…

На следующий вечер около шалаша вспыхивает костер. Мечущиеся отблески пламени освещают не по годам серьезные и сосредоточенные лица детей, которые расселись вокруг меня. В эту пору пылают десятки и сотни костров в пионерских лагерях на Балтике и в Татрах, в Крыму и на Кавказе. Но тут, в этот поздний час, сидя у «костра» джунглей, я торопливо записываю еще не остывшие воспоминания детей, вырванных из сайгонско-го ада. Тонкие детские голоса повествуют о таких фактах, о таких зверствах, каждое из которых невольно хватает за сердце клещами ужаса и гнева…

Я слушаю ребят и невольно думаю о минувшей войне. О детях из Варшавы и Лодзи, из Сталинграда и Ленинграда, из Орадура и Лидице… Нет, мы не забыли тогдашних трагедий детей, которых отнимали у родителей и убивали у них на глазах или сжигали в лагерных печах! Мы поклялись тогда, что это никогда не повторится, что мы сделаем все, чтобы не допустить новых мук и страданий!..

Наивные! Мы думали, что гитлеровская Германия достигла вершины варварства и в морально-этическом отношении пала так низко, что ниже нельзя. Оказывается, мы ошиблись: американские варвары показали себя весьма и весьма «понятливыми» и «способными» учениками фашистов: не исключено, что в зверствах они вскоре превзойдут своих духовных учителей…

На мгновение перед глазами встает прошлое. Слова, знакомые мне по годам фашистской оккупации, — облава, арест, казнь, — обретают новое звучание. На этот раз в устах вьетнамских детей…

* * *

Мальчик, имя которого, Хоа Бинь, по-вьетнамски означает «мир», родился в провинции Бенче. Название этой «бунтарской» провинции, с которой не могли справиться даже нгодиньдьемовские каратели, а затем и их многочисленные преемники, — мне хорошо известно. Отличная провинция!

Просто не верится, что Хоа Биню уже тринадцать лет: такой он маленький и худой. Ему нельзя дать больше девяти. В его глазах застыла тень недетской печали. Выслушав страшное повествование Хоа Биня, я больше уже не удивляюсь его виду.

— Мы жили в деревне… — тихо рассказывает Хоа Бинь. — Сначала сайгонские палачи искали отца, потом арестовали маму, а с нею и меня… О, тогда очень много людей взяли в нашей деревне! В тот день в тюрьму бросили еще пять соседок. Восемь месяцев нас держали в одной камере. На допрос вызывали обоих…

— Сколько тебе лет было тогда? — спрашиваю я.

— Семь…

Спрашиваю: помнит ли он подробности ареста и долголетнего заключения? Разумеется! Такие события оставляют в душе ребенка незаживающий след…

— Били, сильно били! — вздрагивая и торопясь, говорит Хоа Бинь. — Но еще хуже был электрический ток… Сперва ее избивали одну, потом взялись и за меня, били у нее на глазах… Было очень больно… Я кричал, плакал, но так и не сказал, что в нашем доме происходили собрания, и мама тоже ничего не сказала… Допрашивали днем и ночью… Как-то маму при мне подвергли особенно жестокой пытке… Я не выдержал и закричал: «Оставьте ее, не бейте, это моя мама!». Тогда американский офицер пинком вышвырнул меня на двор… Но мама и в тот раз ничего не сказала!

Мальчик умолк. Я гляжу на его внезапно постаревшее лицо и уже не смею больше спрашивать… От своих спутников узнаю, что этого мальчика-старика выпустили из тюрьмы несколько раньше, чем мать. О нем сначала заботилась бабушка, потом он попал в освобожденную зону и теперь ходит в школу. Мать его приехала сюда значительно позже, сейчас она работает здесь, хотя очень больна после жестоких пыток.

* * *