Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Это не могло быть написано в 1901 г., потому что тогда, в начале своей литературной карьеры, Шолом-Алейхем еще выбирал только тот финал, который диктовала ему сама история. А теперь был 1911 г. — после неудачной революции 1905 г., после длительного отъезда из России, после поч­ти смертельного приступа туберкулеза посреди триумфального тура по возвращении, после не­скольких лет лечения на разных европейских ку­рортах и после того, как он написал большинство важнейших циклов своих рассказов, ни один из которых не имел настоящего финала⁹¹.

В противопоставлении комическим ивритско- идишским глоссам, с которых начинается рас­сказ, концовка написана тяжелым, полным по­второв, крайне гебраизированным стилем, что указывает на важность, которую сам автор вкла­дывал в эти мысли. Здесь он ближе всего в своей карьере подошел к объяснению литературы как искусства. Закрытая форма рассказа, как бы гово­рит он, адресована каждому («и евреи, и все люди на земле»), а значит, в нем может быть столько смыслов, сколько и читателей. В отличие от ро­манов с продолжением, которые печатались в га­зетах, рассказы не требуют идеального читателя, который будет реагировать как положено, — поэ­тому можно пренебречь «моралью».

Опять рассказчик стал врачевателем души. Только он знает диагноз, потому что вскрыл об­щую модель и обнажил тяготы жизни. Только он мог описать миф как живой — искаженный, иро­ничный, трагический. Только он мог заново вос­становить его, сталкивая различные силы: язык и жизнь, статику и исторические перемены, судьбу и свободную волю. Если и есть какое-то лечение, то оно лежит в познании того, как удивительно близко содержание мифа к его внутреннему ядру. Акт самопознания вызовет нервный, снимающий напряжение смех.

В конце концов, именно рассказ поддержи­вал надежду или, точнее, способность евре­ев повсюду организовываться в общины слуша­телей — будь это пассажиры третьего класса в российском поезде или на корабле, плывущем в Америку, или даже случайная публика, которая собралась послушать, как сам Шолом-Алейхем будет читать свои произведения. И история, ко­торую они услышали, мастерски прочитанная им рассказчиком, знатоком еврейской жизни и тра­диции, это история, которая может случиться с каждым именно потому, что нечто подобное слу­чалось раньше бесконечное число раз: в доме со- намитянки, в земле Уц, в каком-то заколдован­ном лесу.

Начало повествования может улучшить исто­рию так же, как и его финал. К зиме 1915 г. евреи Восточной Европы, которые только несколько месяцев назад наслаждались обществом вели­кого Шолом-Алейхема, оказались разделены на два враждующих лагеря. Народный писатель и его семья вернулись в Америку, оставив старше­го сына умирать от туберкулеза в датском сана­тории⁹². Для отца это было подходящее время, чтобы написать завещание и переписать авто­биографию — не историю идишской литерату­ры, как планировалось изначально, а рассказ о человеке, который родился литератором, чьи неудачи в роли сына и пасынка, ученика, любов­ника и кормильца были частью мифологического путешествия. Рекламируя «С ярмарки» как свою Песнь Песней, Шолом-Алейхем печатал этот ро­ман с продолжением в нью-йоркской ежеднев­ной газете на идише. Опустив все свидетельства внутренней борьбы, все серьезные указания на интеллектуальные источники, все даты и сторон­ние сведения, он взял на себя роль традиционно­го идишского рассказчика⁹³.

Начать с сомнительного места рождения — Воронка, которая представляет собой не просто украинское местечко, а какой-то рог изобилия, из которого сыплются легенды. На рынке, кото­рый просто ломится от товаров, в обветшалом доме учения, в ветхой бане, на вершине высоко­го холма или на заросшем кладбище — везде, где оказывался ребенок, находил он местные преда­ния. Ему больше всего нравилась легенда о кла­де, зарытом во времена Хмельницкого. Однако когда речь идет об обращении к прошлому, взрос­лый рассказчик не злоупотребляет печальными историями. «Я не хочу вникать в это, — замечает Шолом-Алейхем, — потому что не люблю печаль­ных историй, даже если они относятся к давним временам...» (Y 21, R 13) Вообще-то Воронка была таким же живым и еврейским местом, как при­думанная Шолом-Алейхемом ее мифическая се­стра — Касриловка⁹⁴.

Еще там был дом реб Нохума Вевикова, кото­рый тоже был полон безымянных детей, сред­ним из которых был сам герой. Отец был своего рода ренессансным человеком; мать — сдержан­ной и занятой. Героя любили, только когда он бо­лея или когда он кого-нибудь удачно передразни­вал, а проказы и гримасы у него никогда не исся­кали. Поэтому его лучшими друзьями были люди необычные, сироты или собаки. В их обществе, не подчиняющемся никаким правилам, его твор­ческие — и агрессивные — инстинкты находили естественный выход.