Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Банкрот представляет собой идеальный обра­зец повествования в духе традиционного благо­честия по стилю, формату и построению сюжета. Как же тогда Дик превратил священное предание в жуткий урок того, что надо надеяться только на собственные силы? Для начала он отобрал у раввина чудесные силы. Совсем не так поступил анонимный рассказчик, который приписал ту же историю великому Йехезкелю Ландау из Праги (1713-1793), наделив своего героя способностью воскресить в конце истории умершую женщину. «Тогда рабби обратился к обоим ее мужьям и по­велел каждому из них дать ей разводное письмо, и они поступили по его приказанию»⁵⁹. Помимо этого, Дик для большей верности покарал пару незаконнорожденным сыном. Ведь если бы ге­рой, к примеру, вернулся домой к обрезанию сво­его собственного сына (которого жена понесла еще до его отъезда), то второй брак был бы анну­лирован и объявлен недействительным. Именно так решалась проблема незаконнорожденного ребенка в другой анонимной народной версии⁶⁰. Дик, которому раввин был нужен, чтобы сделать из него глашатая просвещения, знал, что чудо только ослабит содержащийся в рассказе призыв к рационалистической реформе. И если лучшим способом довести эту мысль до сознания читате­лей была всеобщая трагедия, то оскверненный статус невинного ребенка — совсем небольшая цена за нее⁶¹.

Дети, которым приходится платить за гре­хи родителей, появлялись и раньше — в «Сказке о раввине и его единственном сыне» рабби Нахмана за сценой действовал ни больше ни меньше, чем Сатана, который к концу сказки даже появился воочию. Триумф Сатаны озна­чал конец космической драмы, которую никог­да нельзя будет разыграть заново, потому что только этому сыну, рожденному от этого отца и стремящемуся к этому конкретному цадику, суждено было возвестить наступление месси­анской эры. Персонажами «Банкрота», напро­тив, могли быть любой разорившийся купец, любой руководящий орган еврейской общины и любой сладкоречивый мошенник, и все вместе они могли восстать против рационального рас­пределения богатства. Если бы последовали со­вету здравомыслящего и полностью лишенного сантиментов реб Шмельке, то трагедии можно было бы избежать. Уменьшение масштабов тра­гедии было уроком на будущее — всегда будет какой-то следующий раз, — и если каждый бу­дет знать свое место, то длань Господня и даль­ше будет вести паству свою по пути просвещен­ного эгоизма.

Один рассказчик проявляет равнодушие к не­бесам, другой — к земным упованиям героя. Один убежден, что чудеса являются критери­ем реальности, а другой — что реальность мо­жет вознаградить сама по себе. Оба обращались к прошлому, чтобы усилить собственный авто­ритет: рабби Нахман — находя ответ к любой загадке в языке мифа, Дик — приводя аналогии из Писания и классической литературы. Так по­явились два типа идишских повествователей: романтически-мессианские сказители, которые разрабатывали источники потусторонних сюже­тов, чтобы произвести духовную революцию, и рассказчики гротескно-сентиментальных исто­рий, которые обращались к древним и местным традициям, чтобы восстановить в еврействе по­литические силы.

В течение последующих тридцати лет Дик поль­зовался любой мыслимой трибуной для того, что­бы пропагандировать все те же буржуазные про­светительские идеи: всестороннее образование для детей, возвращение женщин к домашнему оча­гу от рыночной торговли, недопустимость исполь­зования брака для получения незаслуженного бо­гатства и статуса. В старых романах на идише тоже были самые разнообразные и невероятные сюже­ты, но там непременно все браки заключались на небесах, а экзотические романы Дика подтвержда­ли — как счастливыми, так и печальными финала­ми, — что победа в любом случае останется за бур­жуазным женихом. В роли певца экзотических мест Дик показывал свою разносторонность, заставляя всех своих излюбленных персонажей — злых ма­чех, сбежавших дочерей и изгнанных сыновей — метаться повсюду, от Иерусалима до Кейптауна, от плантации на Гваделупе до Вермонта (который, по его мнению, был городом в Канаде).

В роли передатчика местных традиций успех Дику был обеспечен. Тут он мог использовать свое глубокое знание еврейских характеров и обычаев, языка и юмора. Более того, здесь он мог выдумать собственную галерею героев и него­дяев, пришедших прямо из жизни, а не из более ранней или переводной литературы. (Ему не надо было далеко ходить за комическим материалом, ведь этажом ниже него жил знаменитый шутник Мотке Хабад⁶².) Если, как утверждали некоторые, появление местной аристократии было мерилом эмансипации в искусстве идишского слова, то никто не сделал для этого процесса в XIX в. боль­ше, чем Айзик-Меир Дик⁶³.