Мосты в бессмертие

Перед колонкой собралась очередь. Воду набирали с запасом. Гаша присела в сторонке и даже задремала. Ее разбудил стук буферов. На платформу с востока, со стороны Ростова, втянулся воинский эшелон. Гаша смотрела на переполненные теплушки, на мужчин в ватниках и ушанках. Зимнее обмундирование. Строгие, озабоченные лица. Окрики командиров. Прибывший состав загородил собой эшелон беженцев, и Гаша не заметила, как тот тронулся.

Дальнейшее стерлось у нее из памяти. Она помнила только ужас и руки незнакомого, пожилого солдата. Поначалу он стирал слезы с ее щек, приговаривая:

– Ну зачем же так убиваться-то! Погоди, сердечко-то лопнет. Смотри-ка, милая, воду-то разлила! Нешто слезами решила ведерко наполнить?

Потом он ходил за ней с ведром полным воды, пытаясь зачем-то взять за руку, поправляя на плече ремень винтовки.

Гаша нашла их в здании вокзала, возле заколоченного листом фанеры окошка кассы. Мать сидела на полу, подложив под себя их скудные пожитки. Оля спала у нее на коленях. Леночка вся в слезах, стояла рядом, тревожно всматриваясь в лица проходящих мимо людей.

– Я знала, что ты придешь сюда, – проговорила Александра Фоминична, открывая глаза.

Гаша окончательно растерялась.

– Зачем вы сошли с поезда?

– А как же иначе? – мать устало провела рукой по глазам. – Мне не справиться с ними без тебя. Если даже и суждено… так лучше вместе. Я не могу потерять и тебя.

Гаша в изумлении смотрела в покрасневшие, подернутые усталостью глаза матери, и сердце ее сжималось от жалости и любви. Ах, мама! Где твои шелковые платья, где твои юные поклонники, шляпки, духи и вуалетки? Ах, бедная, бедная мама!

Они побрели по замерзшей грязи к окраине Кутейникова. Угрюмая женщина указала им на проселок, ведущий к Горькой Воде. Сказала коротко:

– Да тут недалеко, может, и добредете, а может, и подвезет кто…

Проселок выбегал из селения в степь. На Ольку намотали все имевшееся в наличии тряпье и снова посадили Гаше на шею.

– Не знаю, мама, правильно ли мы поступаем, – проговорила Гаша. – В степи холодно. Может быть, стоило бы дождаться следующего состава?

– Если решила делать – не сомневайся, если сомневаешься – не делай…

– Я не сомневаюсь, мама…

* * *

Гаше запомнился хутор: стайка желтеньких огоньков посреди холодной степи. Они долго стучали в запертые ворота. Наконец им открыли. Женщина с обвисшим лицом с чадящей керосиновой лампой в руках посмотрела на них равнодушно.

– Не пущу. И не просите. Знаю ваши слова наперед: дети больны, еды нет, крова нет.

– Мы устали… – Леночка едва не плакала. Гаша и Александра Фоминична молчали.

– Учите детей клянчить, – обвисшее лицо женщины исказила злая гримаса. – А сами на плечах немца тащите. Коли не смогли отбиться, не смогли родину защитить, должны были все поумирать. Ступайте прочь. Авось господь вас с миром приберет.

И она захлопнула ворота.

– Ну и что! – шмыгнула носом Леночка. – А я и не устала. И есть не хочу! И еще погуляю. А ты, Олька?

Но сестра не ответила ей. У Оли зуб на зуб не попадал, ее бил озноб. Гаша бросила под забор узелок с бельишком, взяла девочку на руки, прикрыла полой пальто. Ах, как исхудала Оля в пути! Словно ссохлась, словно и ростом уменьшилась.

– Ничего, – проговорила Гаша. – Я в Кутейниково спрашивала дорогу. Тут осталось километров тридцать, не больше. Как-нибудь дойдем. Горькая Вода не хутор. Горькая Вода – село. Там кто-нибудь да пустит.

Пустая, степная дорога вела их от хутора к хутору. В одном из домов их пустили на ночлег и даже покормили, взяв в уплату за доброту серьги Александры Фоминичны. В другом доме они улеглись ночевать прямо на полу. Гаше плохо спалось. Она смотрела на оклеенный газетными листами потолок. Читала старые заголовки о трудовых победах, об успехах РККА в боевой и политической подготовке. А под газетными листами, издавая непрерывный шелест, бродили клопы. Утром и Леночка, и Олька оказались изрядно покусаны.

Следующую ночь, отчаявшись найти пристанище под крышей, они с немалым комфортом провели в копне сена. Гаша развела жиденький костерок, кое-как вскипятила пару стаканов воды, напоила Ольку теплым, и та уснула мертвым сном. Они жались друг к дружке, вдыхали пряный, сдобренный морозной свежестью аромат, и Гаша почти не чувствовала холода. Она слушала, как где-то совсем неподалеку в соломе возится, попискивая, мышиная семья, припоминала строчки из «Евгения Онегина», проговаривала шепотом любимые места, прижимая к груди и животу пылающее тело Ольки. А мир вокруг был так тих, словно и война умерла, словно они все, вместе с этой вот, приютившей их копной, и с полем, и с небом, усеянным звездами, теперь лежат в одной, огромной, братской могиле. В предрассветных сумерках голос матери показался Гаше тихим, робким, будто писк мышиной самки.

– Еще одна такая ночь, и мы потеряем Ольку, – проговорила Александра Фоминична…

* * *

Невеликое расстояние от Кутейникова до Горькой Воды с больной Олей на руках преодолели в три дня.