– Ну что ж тут непонятного, Кока? Там дальше: «Но сущее, рожденное во мгле, Неистребимо на пути к рассвету. Иные поколенья на Земле Несут все дальше жизни эстафету». Это же буддизм чистой воды, как и положено. Что Ленин о душе говорил? Что когда горящая свеча соприкасается с негорящей, то пламя не передается, но является причиной, из-за которой начинает гореть вторая свеча. То есть, ты умер насовсем, но точка с запятой в виде второй свечи – есть.
– Не, ребят, Андропов чекистом был, а значит – мистиком. Вы послушайте только: «но сущее, рожденное во мгле»! Кто у нас во мгле рождается? То-то! – Мотя рассмеялась.
– Тоже верно, – поддержала подругу Нюра, – «и не-рыбы вместо рыб будут плавать там». Здорово.
– И рожденные во мгле сущности, согласно буддизму, являются не чертями и прочим инферналитетом, а защитниками учения, единственно верного, и потому непобедимого, – подвел черту Кока. – Все равно Брежнев лучше писал: «Это было в Лозанне, где цветут гимотропы, где сказочно дивные снятся где сны. В центре культурно кичливой Европы в центре, красивой, как сказка страны».
– Ты сравнил! – сказала Нюра, – Брежнев не чекист, во-первых. И, во-вторых, постарше Андропова, он же с 1906 года, по малолетству еще излет Серебряного века застал. А Андропов – с четырнадцатого года.
– А вот, кстати, эта строчка, – Мотя закружилась на месте, словно танцуя в лунном свете, – «где сказочно дивные снятся где сны» … он же специально запятую там не поставил…
– Конечно, – подтвердил Кока, – можно – «где сказочно дивные, снятся где сны», а можно – «где сказочно дивные снятся, где сны». Сад, где сны и лисы.
– Эй, фининспекторы! – остановила их Нюра, – Заканчивайте о поэзии. Мы, кажется, пришли.
Они стояли на холме в бывшем элитном поселке Березки или, как его еще называли, Американка. Молодой архитектор Сапрыкин строил здесь дома по американским архитектурным каталогам и когда-то поселок напоминал какой-нибудь Маунт Вернон в штате Нью-Йорк или же Джермантаун в какой-нибудь Пенсильвании – теперь же он выглядел, по меньшей мере, странно.
Из темноты выступал дом, вернее, призрак дома, такой же странный и мрачный, как знаменитый Косой дом, в окнах кое-где, казалось, горел слабый свет, а фантомы этажей будто нависали над улицей. Кока открыл необычно, пугающе бесшумную дверь.
– Когда-то здесь был огромный сад, три этажа и четырнадцать комнат, – сказал он; пар из его рта, подсвеченный фонариком, казался воздухом, который выдохнул водолаз, – бильярдная, игровая и музыкальный салон.
Мотя и Нюра, притихшие, так же медленно, словно на дне океана, двигались за Кокой, еле передвигая ноги, будто сквозь слежавшиеся в доме слои времени, призраки людей, растений и звуков, чувствуя себя героями американского фильма ужасов.
– Lizzie Borden took an axe
And gave her mother forty whacks.
When she saw what she had done
She gave her father forty-one, – прошептала Нюра, указывая на кирку на плече Коки, и хихикнула.
В конце концов, они прошли сквозь дом и оказались в бывшем оленьем парке-заповеднике, который находился на заднем дворе завенягинского дома. Нюра вытащила из-за пазухи коробочку с сердцем и открыла ее – зеленоватый свет осветил ее лицо. Она сделала несколько шагов, и свет разгорался все ярче, и сердце билось все чаще. Мотя и Кока услышали глухой гул, раздающийся из-под земли. Нюра, как заправский сапер с металлоискателем двигалась по бывшему парку, держа в руках коробочку с сердцем, наконец, остановилась, Кока раскидал ногами снег, и ударил киркой в замерзшую землю.
Через некоторое время вспотевший Кока остановился – кирка пробила проржавевший лист жести и выдернула из земли обломок подгнившей доски. Нюра аккуратно положила коробочку с бешено бьющимся сердцем на снег, и все вместе они расчистили выкопанную Кокой яму, вытащили доски и увидели большое черное сердце, вырезанное Верой Мухиной из графита.
– Что будем с ним делать? – спросил Кока, вытирая со лба пот, – до гостиницы нам его не дотащить.
– Оно еще и бьется, – сказала Мотя, – мы всю гостиницу перепугаем.
– Вношу предложение оставить его здесь, – Нюра присела и погладила черное сердце, – заложим досками, снегом подсыплем и как-нибудь пометим, чтобы легче найти было. А пока пойдем спать, и с утра – на комбинат.
– Единогласно, – сказала Мотя, – так и сделаем.
Кока согласно кивнул, они уложили поверх найденного сердца доски, присыпали снегом, и сверху воткнули найденную у забора кленовую ветку с высохшими «самолетиками».
17
В гостинице они никого не встретили, кроме дежурной, дремавшей перед экраном маленького «Silelis». Снова слышался баритон, снова смех – и снова никого.
Утром они отправились на комбинат. Кока опять был хмур, и долго оглядывался на улыбающуюся им вслед дежурную.
– Что с тобой, Кока? – спросила Мотя, – чего ты на мрачняке? Не выспался?
– Выспался, – ответил Кока, – это кайдан, Мотя. Это кайдан.
Мотя остановилась.
– Какой кайдан? О чем ты?
– Этой гостиницы давно нет, я сегодня утром узнал. Вернее, она есть, но закрыта. Не функционирует.