Мотив

— Ой, Алька, совсем из головы вылетело: у меня же свиданка двум паренькам назначена. Одного паренька Евгением именуют. Глаза — сила. Закачаешься. Ты пойдешь со мной. Давай собираться, — сказала Татьяна и выдернула заколку из основания башни. Посыпались гребенки и шпильки. Тяжелая волна волос накрыла Альбину непроницаемым, как шелк, черным с синевой покрывалом. Альбина собрала волосы, разделила их на три равные части и стала ловко плести толстую косу.

Я вышел из комнаты в крохотную прихожую и задернул за собой ситцевую, в желтых цветочках, занавеску. Затем заглянул в шкаф, убедился, что девушки не преувеличивали: кроме горбушки батона и пары ложек кабачковой икры на дне банки в шкафу ничего не было. К возвращению с работы Нины необходимо запастись и свежими батонами, и кабачковой икрой, и чаем с сахаром. Я намазал на горбушку икры и стал есть.

Минут через десять вышли принарядившиеся девушки. Татьяна неожиданно наклонилась и, обдав меня запахом духов «Кармен», которыми любила душиться, откусила от горбушки добрую половину.

— Люблю повеселиться, — доверительно сообщила она. — Особенно пожрать. Семью-восемью батонами в зубах поковырять.

Они вышли. В окно я наблюдал, как они, повизгивая, перебирались по кирпичам на другую сторону улицы, до краев наполненной жидкой грязью.

6. ДАНИЛА ПЕТРОВИЧ

Еще издали я увидел на высоком крыльце гастронома толпу человек в пятнадцать. Кто-то, резко жестикулируя, не давал толпе разойтись. Догадываясь, кто это, и вообще, в чем дело, я приблизился. Пьяный Данила Петрович проповедовал что-то снисходительно, но недоверчиво внимающим ему зевакам. В уголках глаз и губ его скопились желтоватые сгустки. У ног Данилы Петровича сыто и преданно позевывал Шарик.

— А вы полагали, я всю жизнь макулатуру принимал? — неизвестно кого вопрошал Данила Петрович. — Глубочайше заблуждаетесь!..

— А кем же ты раньше-то был? — вяло поинтересовались из толпы. Голос этот показался мне знакомым. Я присмотрелся внимательней. Так и есть — Леня-Боровок. В который уж раз меня поразила быстрота, с какой он отзывается на любое происшествие в городе. Будто заранее догадывается, что в таком-то месте, в такое-то время случится такое-то событие. Как обычно, на Лене плоская кепка-восьмиклинка, серенький застиранный плащик с бахромой на рукавах и тяжелые сапоги, покрытые и давнишней, уже не отмывающейся, въевшейся в кирзу грязью, и новой, свежей.

Данила Петрович приосанился. Я не верил своим глазам — так пьянка изменила его. Уму непостижимо, как умный человек может позволить себе опуститься до подобного состояния.

— Я… преподавал в институте, — торжественно провозгласил Данила Петрович и, насладившись произведенным впечатлением, еще более торжественно добавил: — Я учил студентов фи-ло-со-фи-и. Науке наук!

— С чего же ты дополз до жизни такой? — опять спросил Леня-Боровок, насмешливо прищурив прозрачные, с белесыми ресничками, глаза.

На изможденном лице Данилы Петровича отразилось какое-то колебание. Будто он хотел, да боялся что-то сообщить. Зеваки усмехались.

— С того небось, што и все? — свойски подмигнул Даниле Петровичу высокий тощий мужчина в фуфайке, как мукой обсыпанной древесной пылью, и с кошелкой, из которой свешивалась розовая головка ошиканной курицы. — Со змия зеленого? Мно-ого через него нашего брата пропадает!..

В толпе оживленно и понимающе загомонили, а Данила Петрович, вскинувшись так, точно наступил на что-то острое или горячее, передразнил, перекосив лицо:

— «Со змия… с зеленого…» У вас одно объяснение — «со змия… с зеленого». А мне и спознаться-то с ним некогда было: полжизни и не жил, считай. Я и сейчас-то не уверен, что живу, что не снится мне…

Он понурился, осел — смотреть неловко. Я испугался, как бы он не заплакал. Может, он того и ищет — кому бы поплакаться про свою разнесчастную житуху? До этого раньше дело не доходило — может быть, дойдет сейчас?..

— Што-то ты мутно выражаешься, — отозвался мужчина с кошелкой, закурив тоненькую, как гвоздь, папироску «Севера». — Пошто так-то?..

Опустив взгляд к земле, Данила Петрович молчал, полностью погрузившись в свои невеселые, судя по всему, мысли. Наконец, качая головой, он пробормотал изумленно, словно для одного только себя, и при этом не веря как бы тому, что говорил:

— Восемь лет… Восемь лет за колючей проволокой. Три за немецкой да пять — по ложному доносу… А спросите, за какой было полегче — не скажу-у… Восемь лет…

Встревоженные глаза его перебегали с одного лица на другое. Зеваки притихли. Притих и я. В газетах много писали про бывших пленных: нельзя, мол, осуждать их всех огульно, что война — есть война, на ней всякое случалось, но те бывшие пленные, о которых писали, жили далеко, а этот — рядом.

— А ты зачем к немцам-то попался? — построжел мужчина с кошелкой.

— А ежели я ранен был? — будто обрадовавшись такому вопросу, как-то с подседа ответил Данила Петрович. — Ежели без сознания-то?..

— Ну… если оно так… Раз без сознания, дак чего же ты теперь-то хлопочешь? — рассудил мужчина.