Мотив вина в литературе

«Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции. Я сказал, что пить в это день не буду. Слишком много чести. А он говорит: — Не пить — это и будет слишком много чести. Почему же именно сегодня вдруг не пить!» (3, 262–263).

«Вообще редакционные пьянки — это торжество демократии. Здесь можно пошутить над гланым редактором. Решить вопрос о том, кто самый гениальный журналист эпохи. Выразить кому-то свои претензии. Произнести неумеренные комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи: — Старик, послушай, ты — гигант! Ты — Паганини фоторепортажа!

— А ты, — доносится в ответ, — Шекспир экономической передовицы!

Здесь разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно выдвигаются кандидаты на Доску почета. Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой <выделено мной. — Т.К.>. Окончательно воцаряется типичная редакционная атмосфера с ее напряженным, лихорадочным бесплодием…» (1, 289).

Интересно, что лишь в ситуации «редакцонной пьянки» все происходящие обретает парадоксальную осмысленность. Я-персонажа довлатовских текстов, которого А. Найман определяет так: «Во-первых, он хочет быть естественным, во-вторых — так или иначе — он хочет выпить, и, в-третьих, он хочет писать»,[212] «алкоголь на время примирял <…> с действительностью» (2, 39). Кроме того, по его собственному определению, он «оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен» (2, 39), особенно в кризисных ситуациях, когда в очередной раз кажется, что стоишь над пропастью, не зная, куда шагнуть: «Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я — на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло» (1, 258). Но всегда наступает момент, когда герою хочется выбраться из такого положения, чтобы обрести необходимое для дальнейшей жизни «зыбкое равновесие». Он ведь и сам хорошо понимает, что «стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает сравнительно четкие контуры» (1, 365).

Другая сторона медали — Америка.

«То, что плохо у нас, — размышляет автор, — должно быть замечательно в Америке. Там — цензура и портвейн, здесь — свобода и коньяк» (2, 117). Ведь и уезжали туда, потому что «попросту говоря, хотели жить лучше. Забыть о бедности, веревочных макаронах, фанерных пиджаках и ядовитом алкоголе» (2, 106).

Там спиртное выполняет обычно сопровождающую, дополнительную, скорее даже этикетную функцию. Хаоса на Западе не существует, но для русских понять такого рода «космос» со свободой и коньяком, перенять привычки местных жителей и приспособиться зачастую еще труднее, чем заливать портвейном и шартрезом подцензурный хаос в СССР.

Интересно, что, даже живя в Америке, персонажи Довлатова — его соотечественники — даже не стараются стать настоящими американцами, скорее они постепенно превращаются в русских «новых американцев»: