Мотив вина в литературе

Благополучные и приличные непьющие персонажи (а в книгах об Америке таких подавляющее большинство) чаще оказываются бесцветны, предсказуемы и неинтересны. В особенности, если вдруг их благополучие внезапно кончается, как, например, у Димы Федорова, мужа Маруси Татарович из «Иностранки»:

«Короче говоря, за месяц Дима превратился в обыкновенного человека. В целеустремленного и трудолюбивого аспиранта средних дарований.

Иногда Маруся уговаривала его:

— Хоть бы ты напился!

Дима отвечал Марусе:

— Пьянство — это добровольное безумие» (3, 24).

Они выглядят фальшивыми, никчемными:

«Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я простодушно думал, что он — алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций похмелья и такая разновидность. <…> Затем я узнал, что Вагин не пьет. А если человек не пьет и не работает — тут есть о чем задуматься <выделено мной. — Т.К.>.

— Таинственный человек, — говорил я.

— Вагин — стукач, — объяснил мне Быковер, — что в этом таинственного?» (1, 232).

«Абсурд / норма» — антиномия, свойственная всем произведениям Довлатова, замечена и впервые высказана А. Арьевым. И как это ни парадоксально, в СССР пьют, чтобы из абсурда в конечном счете получить норму (хотя это и не всегда получается: «Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в кювете…» (1, 414) — говорит о себе Я-персонаж). А имея возможность вести в благополучной Америке размеренную и спокойную жизнь, русские пьют, чтобы непонятно зачем превратить обретенную норму в некое подобие абсурда и переиначить свою жизнь.

Но довлатовские Россия и Америка неразделимы. Это две жизни, которые переплелись и стали едины. Довлатов, ставший настоящим писателем лишь в США, не мыслит себя и без России.

«Как-то иду я по Нижнему Манхэттену. Останавливаюсь возле бара. Называется бар — „У Джонни“. Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у окна. Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь — пьяный босяк. Совершенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на Евтушенко.)

И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре „У Джонни“.

А под столом валяется чернокожий босяк…» (1, 81).

С. И. Измайлова. Махачкала «Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать?…» Мотив пира и образ вина в новеллистике Ф. Искандера

Пиршество является одним из основных композиционных приемов в новеллистике Ф. Искандера, отправной точкой большинства произведений, которые, по словам Н. Ивановой, «либо повествуют о пире, либо рассказаны на празднике, на пиру, либо завершаются праздником».[216] Особенно плодотворно этот принцип реализован писателем в романе «Сандро из Чегема». «Бесконечное застолье, длиною в огромный роман»[217] предполагает наличие множества героев, собранных за одним столом. Здесь каждый может стать героем, центром повествования. Более того, встреча за праздничным столом снимает социальные, национальные, религиозные, а иногда и возрастные дистанции. Пир является тем пространством, в котором звучит разноголосая речь персонажей, где каждый имеет право на свою историю, свое мнение. Так, в новелле «Дядя Сандро и раб Хазарат» в ресторане «Амра» сидят вместе и рассуждают о жизни на равных и автор-повествователь, и Сандро, и бывший летчик Кемал, и князь Эмухвари, и фотограф Хачик, и кофевар Акоп-ага. В их неторопливой беседе причудливо переплетается история о рабе Хазарате, изложенная дядей Сандро и больше похожая на легенду, рассказ Кемала о связи с немецкой девушкой во время Великой Отечественной, краткие эпизоды из истории армян в интерпретации Акопа-ага и, наконец, авторские размышления, воспоминания о детстве (правда, большей частью выходящие за пределы беседы).