Мотылек

Маркетти сразу же обратил мое внимание на одну деталь:

– Папи, а у парня-то карабин.

При этих словах я вышел из круга друзей и направился к двери. Действительно, у Мохамеда под мышкой карабин. «Ну и ну, – подумалось мне. Теперь-то я все повидал на своем веку – даже заключенного, официально вооруженного карабином!»

– Пойдем! – сказал араб. – Я не дам тебя в обиду. Пойдем с нами.

До конца не доверяя им, я все-таки пошел. Мохамед шагал рядом, а багры держались сзади. Поравнялись с караульным помещением. Когда проходили лагерные ворота, ко мне обратился Филиссари:

– Папийон, я надеюсь, ты ничего не имеешь против меня.

– Лично у меня к вам никаких претензий, думаю, что и у других из моего корпуса тоже. За остальных не ручаюсь.

Мы спустились к морю. Здание администрации и причал освещались ацетиленовыми лампами, безуспешно пытавшимися рассеять ночной мрак. По дороге Мохамед сунул мне в руку пачку сигарет. Мы вошли в ярко освещенную двумя ацетиленовыми лампами комнату, в которой сидели: комендант Руаяля и его заместитель, комендант Сен-Жозефа и его заместитель и комендант тюрьмы-одиночки. Еще в прихожей я заметил четырех надсмотрщиков-арабов под охраной надзирателей. Я признал двоих – они принадлежали к той известной штрафной команде.

– Папийон доставлен, – доложил араб.

– Добрый вечер, Папийон, – сказал комендант Сен-Жозефа.

– Добрый вечер.

– Садитесь. Вот свободный стул.

Я сел лицом ко всей публике. В комнате была еще одна дверь на кухню, в которой я заметил крестную мать Лизетты, она сделала мне дружеский жест рукой.

– Папийон, – начал комендант Руаяля, – комендант Дютен считает вас человеком, достойным доверия, вернувшим себе доброе имя попыткой спасти крестницу его жены. Я же вас знаю только по официальным докладам, где вы характеризуетесь как чрезвычайно опасный преступник, с какой бы стороны вас ни копнуть. Да ладно, забудем об этих бумажках и положимся целиком на моего коллегу Дютена. Без всякого сомнения, сюда прибудет следственная комиссия, которая опросит все категории ссыльных по известному вам делу. Определенно, вы и еще несколько человек имеете большое влияние на заключенных, которые будут делать то, что вы им скажете, строго придерживаясь ваших указаний. Нам бы хотелось знать ваше мнение о мятеже, а также вашу приблизительную оценку возможной линии поведения заключенных, из вашего корпуса в первую очередь, а потом и из остальных. Можете ли вы спрогнозировать, что будут говорить люди следственной комиссии?

– Лично мне нечего сказать, да и влиять я не могу на то, что скажут другие. Если комиссия действительно без дураков проведет расследование в сложившейся ситуации, то вам не сдобровать – вас всех уволят.

– О чем вы говорите, Папийон? Мятеж был подавлен мной и моими коллегами.

– Вы, может быть, и спасетесь, а вот начальник с Руаяля – ни в коем случае.

– Что вы имеете в виду? – Оба коменданта с Руаяля привстали со своих мест и снова сели.

– Если будете и дальше официально твердить о мятеже, то вы все пропали. Если примете мои условия, то я вас спасу, за исключением Филиссари.

– Какие условия?

– Во-первых, жизнь в лагере должна снова войти в нормальное русло – и немедленно, с завтрашнего утра. Только благодаря свободному передвижению и свободному общению между людьми можно повлиять на их умонастроение и добиться однообразия в показаниях на следственной комиссии. Прав я или нет?

– Прав, – сказал Дютен, – но почему нас надо спасать?

– Вот вы, двое с Руаяля, отвечаете не только за Руаяль, но и за другие острова тоже.

– Да.

– Пойдем дальше. Доносчик Джиразоло слишком много натрепал о подготовке мятежа во главе с Арно и Отеном.

– И с Карбоньери тоже, – вставил багор.

– Неправда. Карбоньери был личным врагом Джиразоло еще с Марселя, поэтому этот стукач хотел его просто скомпрометировать из чувства мести. Так вот, вы не поверили в эту байку насчет мятежа. Почему? Потому что Джиразоло сказал вам, что цель мятежа – убить всех женщин, детей, арабов-надсмотрщиков, надзирателей, а в такое невозможно поверить. И сами посудите: две шлюпки на восемьсот человек на Руаяле и только одна на шестьсот на Сен-Жозефе. Какой нормальный человек ввяжется в эту канитель, если он только не придурок?

– Откуда вам обо всем известно?