Мотылек

Боже, произошло действительно нечто экстраординарное: раньше ни одна душа не заикалась ни об избавлении, ни об искуплении, а теперь вдруг все заговорили – и комар, и муха: в общем, для всей разнесчастной каторги блеснул вдруг луч надежды.

– Я серьезно, Папийон, если мы все-таки поднимем мятеж, как ты думаешь, возьмет нас де Голль под свою команду?

– Прости, но мне не перед кем искупать свою вину на этой Божьей земле. Если перед французским правосудием с его выморочной «реабилитацией», то пусть поцелуют мою задницу. Я им так и скажу при реабилитации. Мой долг – бежать и, обретя свободу, стать нормальным гражданином и не приносить вреда обществу. По-другому ничего не докажешь. И я готов обсудить любой вопрос, связанный с побегом. Затея с передачей островов Длинному Шарлю не вызывает у меня никакого интереса, уверен, что она его также не интересует. А ты знаешь, что скажут вам новые власти, если вы решитесь нанести удар? Они скажут, что вы взяли острова ради собственной свободы и отнюдь не ради свободной Франции. И еще, неужели вы действительно знаете, кто прав – де Голль или Петен? Я так абсолютно ничего не знаю. Но страдаю, как последняя сволочь, при мысли, что в мою страну вторгся враг: я думаю о своих близких, родственниках, сестрах и племянницах.

– Мы оказались бы настоящим сборищем кретинов, если б вдруг стали переживать за общество, никогда не имевшее к нам ни малейшей жалости.

– Но это же естественно: переживать за свою страну, потому что и полиция, и вся французская машина законов, и жандармы с баграми – это еще не Франция. Это выделившийся класс типов с совершенно повернутыми мозгами. Сколько их, готовых пойти на службу к немцам сию же минуту? Держу пари, что сейчас французская полиция арестовывает соотечественников и выдает их немецким властям. Вот так-то. Я уже говорил и еще раз скажу: мне нет никакого дела до мятежа, какие бы цели он ни преследовал. Я за побег. Но вот как и когда?

Серьезные споры велись между двумя сторонами. Одна ратовала за де Голля, другая – за Петена. Но стоило дойти до сути дела, как оказывалось, что никто ничего не знал и не мог объяснить, потому что, как я уже говорил, ни у багров, ни у каторжников не было радио. Новости долетали до нас с пароходами, заходившими на острова, чтобы оставить немного муки, сушеных овощей и риса. Нам было трудно понять войну, которая шла так далеко от нас, где-то у черта на куличках.

Говорили, что в Сен-Лоран-дю-Марони прибыл какой-то хмырь вербовать сторонников движения Сопротивления. А здесь, на отшибе, мы ничего не ведали – знали только, что вся Франция захвачена немцами.

На Руаяле произошла забавная вещь: приехал священник и после богослужения прочитал проповедь:

– Если острова подвергнутся нападению, вам выдадут оружие в целях оказания помощи надзирателям в защите французской земли.

Именно так он и сказал. Просто замечательный человек был этот кюре и удивительно низкого о нас мнения. Просит заключенных защищать собственные камеры! Боже мой, чего только мы не насмотрелись на каторге!

Однако война имела и к нам прямое отношение. В чем оно выражалось? Вдвое увеличился штат надзирателей, начиная с рядовых и кончая старшими надзирателями и самим комендантом; появилось множество проверяющих с очень сильным немецким или эльзасским акцентом. Пайку здорово урезали, доведя ее до четырехсот граммов, мяса выдавали совсем мало. Зато вес меры наказания сильно возрос: неудачный побег теперь заканчивался смертным приговором и казнью, ибо к обвинительному заключению добавлялась коротенькая приписка: «Попытка присоединиться к врагам Франции».

Я пробыл на Руаяле около четырех месяцев и очень близко сошелся с доктором Жерменом Гибером. Его жена, замечательная женщина, попросила меня сделать ей огород, который в качестве подсобного хозяйства мог бы давать солидную прибавку к скудному столовому рациону. Я вскопал и засадил участок салатом, редиской, фасолью, помидорами и баклажанами. Она была в восторге и стала относиться ко мне как к настоящему другу.

Позже, когда я наконец стал свободным человеком, я снова связался с доктором Жерменом Гибером через доктора Розенберга. Он прислал мне семейную фотографию из Марселя. Он возвратился тогда из Марокко, сердечно поздравил меня с обретением свободы и пожелал счастья. Его убили в Индокитае, когда он пытался вынести раненого с оставленных позиций. Доктор был исключительной личностью и имел во всем достойную себя жену. Когда в 1967 году я вернулся во Францию, мне захотелось навестить ее. Но я оставил эту мысль, потому что еще раньше она перестала мне писать – после того как я попросил ее дать мне одно рекомендательное письмо. Она мне его выслала, но с тех пор как в воду канула, и я о ней больше ничего не слышал. Не знаю причины ее молчания, но в сердце своем я сохранил чрезвычайную признательность этой паре за их великодушное отношение ко мне у себя в доме на Руаяле.

Вскоре я смог снова попасть на Руаяль.

Тетрадь девятая Сен-Жозеф

Смерть Карбоньери