Мова

Ганин снова думал два дня. Я все это время парился по поводу того, придут ли барбосы из Госнаркоконтроля принимать работу сюда или будут настаивать на встрече с креативной парой, которая смастерила им advertising masterpiece. Ганин ваял вижуал и молчал. Я со стиральным порошком вымыл ящик стола, в котором несколько часов держал сверток со стаффом. Нового стаффа у меня уже давно не водилось, потому что чайна-таун меня застремал, а собственного дилера я к тому времени еще не нашел. Наконец, появился Ганин с эскизом. Коллега был какой-то невыспавшийся, дерганный и шатался от усталости.

На листе я увидел изображение раскрытого рта с двумя языками: из-под приподнятого человеческого языка высовывался черный, страшный, змеиный.

—Ну, язык, понимаешь? Мова — язык! — он не смог объяснить подробнее, да и нечего было объяснять, идея лежала на поверхности.

Через десять минут у меня была готова подпись к рисунку: «Один рот — один язык». И ниже — уточнение, мелким италиком. «Не употребляй мову, чтобы не сойти с ума».

Директору-китайцу пришлось объяснять, что имя основного врага Госнаркоконтроля — «мовы» по-русски означает «язык», что, в свою очередь, также означает «тот человеческий орган, посредством которого осуществляется речь». Он не понял, закозлился, потребовал еще несколько вариантов, но тут уперся Ганин, и варианты пришлось креативить мне за счет новых подписей к картинке. В итоге послали «госам» тот самый, первый. Он был подозрительно быстро утвержден и через неделю уже висел повсюду, где раньше прохожих манила выброшенная в урну книга. Нас и впрямь выдвинули на государственную премию, правда, только третьей степени и без денежного вознаграждения. Почет как он есть, в чистом виде, символический капитал, gloria mundi. Нас пригласили в президентский дворец, но президент вручал только премии двух первых степеней. Пока это происходило, мы стояли за закрытыми дверями и тряслись мелкой дрожью. До нас доносилось, как он раскатисто угрожает каким-то врагам. Потом президент покинул зал, вместо него появился какой-то непрезентабельный чмырь со щекой, разбитой флюсом, который молча роздал дипломы третьей степени за достижения в области музыки, брейк-данса и лучшую реставрацию Купаловского театра.

Настал наш черед. Ганин попросил, чтобы, если что, говорил я. Но очень скоро стало понятно, что никаких речей от нас не требуется, и потому я суетливо проглотил последние фразы и ушел со сцены, причем камеры отвернулись от меня за несколько секунд до того, как я закончил свой, как мне казалось, очень талантливо написанный le discours programme[27]. Кстати, через несколько месяцев, смотря online из Стокгольма, я обратил внимание на то, что новый лауреат по литературе взял для своей Нобелевской лекции несколько фрагментов моей минской речи на вручении наград за духовное возрождение. При этом засранец умудрился пересказать мои мысли в очень свободной, почти неузнаваемой, интерпретации.

«Ну что, віншую тебя, чувак», — громко сказал Ганин, когда я вернулся в зал и сел рядом с ним. «Ой, бля…» — зашипел он и закрыл рот рукой. Я понял, почему он так настаивал на том, чтобы получать премию я пошел один. «Я имел в виду Вишну! Мы с другом очень Вишну любим!» — пробормотал он, оглядываясь.

К Ганину повернулась добрая половина зала. Кажется, он не был арестован только потому, что присутствовавшие тут высокие гости посчитали его выкрик арт-провокацией, направленной на то, чтобы еще раз напомнить обществу об опасностях употребления явлений, предусмотренных статьей 264.

— А прикольно, что лучшую антирекламу мовы склепали прожженные мова-наркоты, — широко улыбнулся я, когда церемония уже закончилась.

Я оставил ему оригинал диплома, а себе сделал копию. Хранить такие бумажки, значит признать, что ни на что лучшее ты в жизни не способен и рассчитывать на что-то больше уже не можешь. Вот она, кульминация твоей жизни.

— Ну да, прикольно, — улыбнулся он. — Но, знаешь, странно, что это проканало. Потому что этот образ можно было использовать и для рекламы мовы. Просто поменять подпись: мол, говори только на мове. А рисунок оставить таким же. С выводом: мова — это хорошо, а русский язык — змеиный. Я специально так извратился, чтобы бога мовы не гневить, — верил же человек в какого-то там «бога мовы».

Так и произошел наш coming out: шифроваться друг от друга после такого не имело никакого смысла. Ганин оказался человеком, который постоянно употреблял уже двадцать лет. Он изучил все нюансы мовы настолько хорошо, что мог, наверное, сам создавать на ней наркотические свертки, но ленился. Он прошел через стадию «покупаю у цыган», когда меня как мова-наркота еще не было на свете. Он отказался от услуг чайна-тауна, когда я еще делал первые шаги на дискотеке. Он знал все. И главное: у него был свой дилер.