Мова

Я провел несколько месяцев в постоянном ожидании ареста. Потому что на принудительном лечении Ганина могли навестить следователи из Госнаркоконтроля. В том, что по результатам их сердечных бесед он не сдаст мои координаты, я был не уверен и благодарил судьбу за то, что не успел связаться с его дилером, который тоже мог быть под колпаком. Я лихорадочно читал русскую классику — многословных достоевских, депрессивных лермонтовых, забавных гоголей, ехидных пелевиных, жутких елизаровых. По несколько часов в день переписывал страницы глянцевых журналов, пытаясь русскими буквами, лексикой и семантикой вытеснить из сознания те конструкции на мове, которые осели в моей голове и могли быть выявлены любым, даже самым поверхностным тестом. Мову вытравить не удалось, более того, я заметил, что время от времени сам начал оговариваться. «Як» вместо «как», «чаму» вместо «почему» — ну, вы знаете. И вот, когда tension достиг пределов, в офис заходит та самая секретарша, которая кипишила, когда пропал Ганин, и говорит: «Ой, мальчики, там внизу Ганин». Что интересно, «смотреть на Ганина» пошел только я. Всем остальным было все равно. Все остальные давно интересовались исключительно своим внутренним миром. С чего это им было проявлять интерес к какому-то лузеру-джанки.

Я вышел, Ганин сидел на лавочке, на той самой, где обычно жрал свои булочки. Он сидел и внимательно рассматривал землю под своими ногами. Одет был, несмотря на июльскую жару, в вязанную шапочку и теплую куртку. И вот (я же не знал…) я подлетаю к нему и спрашиваю:

— Ганин, здоро́во! Ты чего так тепло оделся? Жара же на улице!

Он поднял на меня лицо — заросшее, похудевшее, он вообще очень сильно похудел, будто в куклу превратился, большую такую куклу с человеческим лицом. Так вот, он поднял голову, посмотрел мимо меня, улыбнулся, будто услышал шутку по радио, и говорит:

— Потому так тепло и оделся, что тепло. Было бы холодно, я бы холодно оделся.

И снова повесил голову, ища что-то под ногами, ковыряя носками ботинок землю. Я немного припух, но еще не понял, в чем дело. И спрашиваю у него:

— Ганин, дружище, ты что тут делаешь?

— Ищу, — ответил он.

— А что ищешь?

— Да вот, что-то потерял, — он снова повернулся ко мне лицом. — Потерял, а что, не помню.

Тут мне стало страшно. Я калач тертый, меня напугать можно, разве что показав мне меня же в гробу. Но вот что-то екнуло в груди. Я ему говорю, уже другой интонацией, такой подчеркнуто спокойной:

— Ганин, ты меня помнишь?

Он внимательно всмотрелся мне в лицо, отвел взгляд и произнес, как будто его собеседник находился где-то в стороне от меня.

— Конечно, помню. Мы с тобой очень дружили. Наверное.

И вот что-то накатило. Я его обнял, уткнулся лицом в плечо, крепко сжал спину, а там, блин, кости одни. Прижался и говорю: «Ганин, Ганин». Наверное, он чем-то, каким-то остатками рациональности в своем воспаленном мозгу помнил, что когда-то приходил в этот офис, к этому входу. И пришел. А как зайти, подняться на лифте на третий этаж в сознании уже не осталось. Поэтому и сидел тут.

— Ганин, ну ты помнишь? — я засмеялся, хотя щеки у меня уже были мокрые. — Шахматы, свертки, шыпшыну? Помнишь шыпшыну, Ганин?

По его лицу прошла судорога, он отпрянул. Угол рта его подергивался. Не надо было об этом, не надо. Мы посидели еще какое-то время, помолчали.

— А. Вот. Нашел, — он достал что-то из кармана. — Я нашел и просто забыл, что нашел.

Он протянул мне раскрытую ладонь. В ней лежала шахматная фигура — ферзь с отломанной короной, которая должна была обозначать его монаршее достоинство.

Часть четвертая

Барыга

Почему я сразу не отвез книгу ей? Чтобы оставаться интересным, нужно что-то иметь. У меня ничего ни для кого не было. Только книга. В которой было слово. Которое она искала. И которое делало меня интересным ей. Теоретически у меня было еще приблизительно около пятидесяти тысяч юаней — довольно интересная штука почти для любой минской красавицы, включая Ирку. Но Ирка не брала трубку, а минским красавицам нечего было предложить мне. У меня как-то не было интереса к бритым ногам, упругим сиськам и похотливым глазам, в которых отражались только бренды из вильнюсских молов.

Когда человек становится никому не интересным, он умирает. Поэтому книга мне была просто необходима, чтобы продолжать существовать на земле. Да, я помню ее слова «ты молодой и красивый», помню пламенное прикосновение к моей руке. Но я помнил и то, как мгновенно она утратила ко мне всякий интерес, когда выяснилось, что я не могу вспомнить того самого слова.