Мова

— Паняверка — это сомнение, нерешительность. Когда потерял веру во что-то. Все это — паняверка.

— Ну да.

Я задумался.

— Что «ну да»? О чем задумался? Я уже, видишь, научилась подмечать, когда ты думаешь!

— Я задумался о том, что сердце и правда не только любит, но и бывает «у паняверцы». Даже так: когда сердце любит, оно частенько бывает «у паняверцы».

Я поднял голову, надеясь встретить сопереживание или хотя бы внимание. Ведь она же спросила. Но Элоиза с интересом рассматривала напитки за стойкой старого Мо.

— Можно мне «Бела-Колы»? — заказала она и снова повернулась ко мне.

И почему я такой сентиментальный?

— Ты молодец, Сергей, — сказала она. — Молодец, что так много слов смог вспомнить.

— Это еще не все! Есть еще слова!

— Как это они у тебя поместились? — удивилась она.

Я понял, что надо быть осторожным. Потому что если они поймут, что я не вспоминаю слова из давно прочитанного, а вычитал недавно из припрятанного сокровища, они отберут у меня книгу, и я навсегда потеряю возможность видеть Элоизу. Но я не моргнул глазом. Врать у меня вообще всегда хорошо получалось. Без этого навыка любой дилер и трафикер обречен.

— Ну вы же знаете, Элоиза. В мозге всегда остается отпечаток от прочитанного наркотика.

— Я об этом слышала, — согласилась она. — Но я не знала, что в голову может поместиться так много. Или ты, может быть, какой-то гипноз к себе применил? — так она снова шутила.

— Вот еще вариант. Там было слово «трунак».

— Трунак? — уточнила она.

— Да, вот цитата: «І розум прагна трунак гэты п'е»[38].

— Нет, трунак — это алкогольный напиток. Не любой напиток, а именно алкогольный. Видишь, сколько у Дубовки всякого необычного!

— Тогда последнее, сразу три слова: «краса», «прыязнасць», «цнота». Потому что там в одном предложении, кажется, так: «Краса, Прыязнасць, Цнота мне так любы. Красу, Прыязнасць, Цноту слаўлю я». И дальше: «Яны — як кола, у якім я ўсюды. І ў якім уся любоў мая». Причем эти слова написаны с большой буквы. Так как? Нет? Не то?

— Нет! Не то! — и мне вдруг стало легко и весело.

Потому что если мы не отгадали — это значит, что будет еще один повод для встречи с Элоизой. И сердцу не надо нудзіцца ў паняверцы.

— Краса — это красота. Вот ты у нас не парень, а краса. Прыязнасць — это симпатия. А цнота — это слово, которое стыдливая девушка объяснять не станет. А я девушка стыдливая. Поэтому просто запомни, что цнота — не любовь.

— Я больше ничего не помню, — сказал я виновато. — Но я вспомню. Мне просто необходимо время.

Мой взгляд остановился на платиновой подвеске у нее на груди. Это был крест Madonna, но необычный — нижняя перекладина у него была заострена, будто лезвие. Так что все вместе это скорее напоминало меч с крестообразной рукоятью. Она перехватила мой взгляд.

— Ты во что-нибудь веришь, Сергей?

Я вздрогнул. Снова личный вопрос — совсем как тогда, когда она спрашивала, о чем я думаю. Неужели и сейчас закажет колу, вместо того, чтобы слушать меня? Она внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Я не смог выдержать этого взгляда.

— Ну да, верю, — промямлил я. — Когда я за границей, я верю в Hermes… — я заметил, как она скривилась. — Но у меня не так много денег, чтобы купить у них костюм. Просто когда смотришь их рекламу, действительно ощущаешь, что в мире есть что-то больше, чем ты. И что ты можешь к этому приблизиться.

Ее взгляд снова скользил по бутылкам за стойкой старого Мо. Но, кажется, на этот раз она слушала меня внимательно, просто ей не нравилось то, что она слышала. Я продолжил:

— Но ведь здесь нет Hermes. Тут вообще из духовности — только бумажные «Мерседесы» на площади Мертвых. Ну и золотые купола у резиденции.

— Так ты во что-нибудь веришь? — повторила она снова.

— Ну да. Может быть, в какое-то перерождение или что-то в этом роде. Потому что грустно, если после смерти ничего не будет.

Странный у нас получался разговор — особенно если учесть, что скоро я погибну, хотя еще об этом не догадываюсь.

— А вы, Аля? — спросил я. — Вы во что-нибудь верите?

— Я христианка, — ответила Элоиза.

— Христианка? — удивился я. — Но почему?

Христианство я воспринимал как трогательную историю про одного замученного еврея, которую брендировали средневековые итальянские дизайнеры. Багровые хитоны, обнаженное тело на кресте, Мария в голубом платке, бородатые апостолы — винтаж, хламиды, простая легкая обувь — все это устарело и не выглядело актуальным.

— Видишь ли. Раз были первые христиане, должны быть и последние, — она невесело улыбнулась. — Вот такие, как я — и есть последние христиане.

— Но почему? — повторил я вопрос.

Мне казалось, что такая современная и модно одетая девушка не может быть адептом настолько устаревшего культа.

— Пойдем, я покажу.