Мозаика Парсифаля

Блондин за рулем заметил щит при дороге. Из всей надписи для него имело значение лишь слово «тупик». Большего ему и не требовалось. Выключив фары, он проехал пару сотен футов назад по ровной дороге и остановился на правой стороне. Мотор машины работал на холостых оборотах. Блондин включил фары и извлек из-под пиджака большой автоматический пистолет с глушителем. Он прекрасно понял инструкции мистера Безымянного, они были весьма логичны. «Линкольн» мог появиться в любую секунду.

Вон он! В двухстах ярдах от поворота с шоссе. Блондин снял машину с тормоза и покатил, вихляя из стороны в сторону – точно имитируя манеру вдрызг пьяного, не контролирующего себя водителя. Лимузин предусмотрительно сбросил скорость и максимально прижался к правой обочине. Блондин прибавил газу, амплитуда виляний его машины стала размашистей. Сквозь шум дождя послышался рев клаксона «Линкольна». Когда между машинами оставалось не более тридцати футов, белокурый водитель вдавил педаль газа в пол, левее и тут же резко крутанул вправо.

Удар. Радиатор коричневой машины врезался в заднюю левую дверь «Линкольна». Коричневый автомобиль занесло, развернуло и бросило на «Абрахам». Дверь водителя правительственной машины заклинило.

– Ах, сукин сын! Чтоб ты сдох! – выкрикнул блондин в открытое окно, откинув голову на сиденье. – Ой, кровь… Я ранен… Живот… – чуть тише, заплетающимся языком продолжал он.

Два человека выскочили из лимузина через правую дверцу. Когда их силуэты оказались перед капотом на фоне слепящих фар, блондин высунулся из окна и дважды спустил курок. Выстрелы попали в цель.

* * *

Они сидели перед камином.

– Как я должен к вам обращаться: Леон или Алексей?

– Я вам не верю! – Русский часто моргал слезящимися глазами. – Процесс распада необратим. У него не было ни единого шанса.

– Антон – человек исключительного ума, исключительной силы воли. Никто не может сказать, сумеет ли он полностью восстановить свои способности, но уже сейчас произошло серьезное улучшение. Помогли лекарства, электротерапия… во всяком случае, он вернулся к реальности. Он в сознании. И в ужасе от того, что сделал.

Хейвелок сидел в кресле с прямой высокой спинкой напротив Зелинского-Калязина. Дженна осталась у двери, ведущей в небольшую кухню.

– Этого не может быть никогда!

– Никогда еще не рождался человек, подобный Мэттиасу. Он сам позвал меня; они отправили меня на остров Пул, и он все мне рассказал. Мне единственному.

– Остров Пул?

– Да, там его лечат. Ну, так как прикажете вас величать, дружище, – Леон или Алексей?

Калязин покачал головой.

– Только не Леон – Леона никогда не существовало. Всегда был один Алексей.

– Но вы провели неплохие годы в качестве Леона Зелинского.

– Вынужденное убежище, Михаил. Я русский, всегда оставался им. Убежище.

Хейвелок и Дженна переглянулись. Она не скрыла своего восхищения тем поворотом беседы, который буквально на ходу избрал Майкл.

– Но вы же перешли к нам… Алексей.

– Нет, я не переходил к вам. Я бежал от других. От людей, которые осквернили душу моего отечества, которые растоптали наши идеалы, которые убивали без разбора, без нужды, стремясь к власти ради власти. Я верю в превосходство нашей системы, Михаил. Но эти люди не верят. Вот почему они предпочитают словам бомбы. Но после этого никто никому ничего не докажет. Некому будет доказывать.

– Шакалы, – произнес Майкл, вспомнив недавно слышанные слова. – Маньяки, которые мечтают маршировать в колоннах Третьего рейха и убеждены, что на вашей стороне не время, а только бомбы.

– Да, ты хорошо сказал.

– Военная?

Калязин резко поднял голову.

– Я никогда не говорил об этом Мэттиасу.

– Я тоже не говорил ему. Но я был на оперативной работе более шестнадцати лет. Неужели вы полагаете, что я не знаком с ВКР?

– Они не имеют права выступать от имени России… нашей России… Мы ночи напролет спорили с Антоном. Он никак не мог понять меня. Он был из другого – благополучного, богатого, респектабельного мира. Здесь нас никто не может понять, за исключением черных, возможно. У нас не было ничего. Нас учили не ожидать ничего, по крайней мере, в этом мире. Школы, книги, радость чтения – миллионы нас были лишены всего этого. Нас держали за скотину, мы работали на «избранных», которые и распоряжались нашими жизнями… по велению бога. Мой отец был повешен князем Ворошиным за то, что без разрешения охотился в его лесу. Украл дичь! Мы, миллионы людей, все изменили под руководством пророков, которые не нуждаются в боге, позволяющем превращать людей в скотину. – Странная улыбка появилась на бледных тонких губах Калязина. – Нас называют коммунистическими безбожниками. А чего другого вы хотели? Мы слишком хорошо знали, какова жизнь под крылом святой церкви. Бог, который грозит муками ада тем, кто смеет возвыситься против ада на земле, не может быть богом для девяти десятых человечества. Его нужно и можно сместить, свергнуть с трона за некомпетентность и предвзятость суждений.

– Последний аргумент, пожалуй, справедлив не только в отношении дореволюционной России, – заметил Майкл.