Мозес

Конечно, поначалу он даже пытался бороться с этим почти звериным желанием завладеть какой-нибудь ерундой, о которой чаще всего забывалось уже на следующий день. Какие-нибудь чертовы бусы, которые он находил через неделю рассыпанными по полу. Футболки, которые никогда не надевались. Платья, висевшие в шкафу с таким обреченным видом, словно знали, что их уже никто и никогда не снимет с вешалок.

Однажды после очередной незапланированной вылазки в магазин, его все-таки прорвало, он даже умудрился сказать что-то вроде небольшой и довольно страстной, хотя и вполне бессмысленной речи, – что-то вроде того, что недостойно, в конце концов, быть порабощенным какими-то жалкими вещами, которые не делают нас ни лучше, ни счастливее, в чем были согласны как все мало-мальски приличные и выдающиеся люди, так и те замечательные книги, которые они писали.

Жалкими, ничтожными вещами, задача которых заключалась в том, чтобы быть нам в жизни опорой и помощью, а не насильниками, вынуждающими тебя превращаться в жалкого потребителя, меряющего свою жизнь временем от одной покупки, до другой.

Она вдруг остановилась возле скамейки и посмотрела на него с почти открытой враждой.

– По-твоему, это стыдно, да? – сказала она, опуская сумку на скамейку, словно собиралась немного передохнуть. – Ты думаешь, что это стыдно?

– Конечно, – сказал он, готовясь немедленно вывалить ей на голову все те простые истины, которые еще совсем недавно казались такими очевидными, что их легко мог бы понять даже маленький ребенок.

– А мне плевать, – вдруг сказала она. И при этом он сразу почувствовал в ее голосе угрозу. Как будто надвигающаяся гроза дала о себе знать глухим раскатом еще далекого, но уже приближающегося грома.

– Что значит – плевать, – спросил Давид, кажется, уже не так уверенно.

– Хочешь знать? Да? Хочешь знать?.. Пожалуйста, я скажу, если хочешь.

Ну, разумеется, он хотел, черт возьми! Тем более что ему совсем нетрудно было догадаться, что она собирается сказать, благо – тут не было никаких загадок, а все было просто и совершенно понятно.

Однако, вместо этого она вдруг всхлипнула и опустилась на скамейку, закрыв лицо руками.

Женские слезы, сэр. Оружие, так сказать, стратегического назначения. Бьет без промаха и почти всегда наповал.

– Мы так не договаривались, – растерянно пробормотал Давид.

В ответ она только пошмыгала носом и полезла в сумку за платком.

– Эй, – позвал Давид.

– Отстань, – она достала платок.

– Да что, наконец, случилось? – спросил он, уже зная – что бы ни случилось, виноват все равно окажется он.

– Черт возьми, – сказала она, вытирая глаза. – Черт возьми, Дав. Я думала, что ты умней. Миллионы людей не пишут романы и не сочиняют музыку. Им наплевать на твоего Баха и на Стриндберга, потому что они не понимают, что это такое. Зато они прекрасно разбираются в тряпках, в машинах, в косметике, в обуви и в тысяче других вещей, из которых состоит их мир… По-твоему, они в чем-то виноваты?

– Ну, да, – Давид, кажется, уже догадывался, куда она клонит. – И что?

– А то, что они счастливы в своем мире, вот что… Среди всех этих тряпок и косметики…Тебе это никогда не приходило в голову?

– Ну, – сказал Давид, неопределенно вертя в воздухе пальцами. Это должно было означать, что ему приходило в голову и не такое.

– Конечно же, тебе это не приходило… – Она высморкалась и убрала платок в сумку. – Ты ведь думаешь только о высоких материях… А хочешь знать, почему они счастливы?.. Потому что все эти тряпки, весь этот, как ты говоришь, мусор, закрывают их собственную пустоту и дают им смысл жизни, в котором они нуждаются не меньше, чем тот, кто читает Пруста и слушает Глюка. Все это дерьмо, которое они видят на прилавках и в глянцевых журналах!.. А ты предлагаешь им Мелвилла или Шекспира, от которых их тошнит, потому что им от них ни тепло, ни холодно… Неужели ты этого не понимаешь?

Педагогическая антиномия, Мозес.

Меллвил против сверкающего глянца какого-нибудь "Vogue". Об исходе поединка можно было даже не спрашивать.

– Ладно, – кивнул Давид. – Допустим. Но ты-то чего плачешь?

– Почему? – она посмотрела на него, словно ей только что пришлось разочароваться относительно него в своих лучших надеждах. – Почему?.. Да потому, что я такая же, как они, Дав, – сказала она, не выпуская его из поля зрения. – Ты что, не заметил?

Кажется, самое время было приняться за утешения.

– Нет, нет, погоди, – она отодвинулась. – Я такая же пустая, как и все они. Мы все пустые, Дав. И ты это прекрасно знаешь. Конечно, ты хочешь, чтобы я читала "Литературное обозрение" и Клементину Роуз. Но на самом деле, мне глубоко плевать и на "Литературное обозрение", и на Клементину Роуз, и на Меллвила с его дурацкими китами! Мне вообще наплевать на все книжки на свете. И на те, которые были, и на те, которые только будут!

– Тихо, тихо, тихо, – сказал он, беря ее за руку. – Это уже слишком. В конце концов, никто ведь тебя не заставляет.

Она еще раз шмыгнула носом и засмеялась. Потом спросила:

– Ты уверен?

– Само собой, – подтвердил Давид.

– А как же Клементина Роуз?