Мозес

– Что значит, с чего? – сердито проворчал Че и Фидель на его майке подмигнул доктору, словно предупреждая, чтобы он следил за своим языком. – Если вы хотите заставить всех считать это древнее барахло какой-то ценностью, даже не спрашивая, что думает об этом народ, значит – мы должны заткнуться и как стадо баранов идти туда, куда нас хотят завести капиталисты. Но я, например, не желаю, чтобы мне навязывала свое мнение разная буржуазная шваль, у которой руки по локоть в крови рабочих товарищей. Народ уж как-нибудь сам разберется, что имеет ценность, а что нет.

– Браво! – поддержал его Амос. – Наш революционер, наконец, добрался до трибуны.

– Амос, – покачал головой доктор.

– Молчу, – сказал Амос

– Можете говорить, что хотите, – продолжал Че. – Но вы не заставите меня пускать сопли над всякой антикварной дрянью и называть ее «искусством» или «шедевром», или еще каким-нибудь иностранным словом, которое специально придумали для того, чтобы втирать очки трудящимся. Поэтому когда я прохожу мимо какого-нибудь дурацкого музея, мне всегда хочется взять молот и раздолбать к чертовой матери все те чашечки, блюдечки, статуэтки и картинки, которые хранятся неизвестно для чего за его стенами.

– Вы так не любите искусство, Че? – спросил доктор Аппель.

– Я не люблю, когда мне пудрят мозги насчет того, что какой-то кусок камня или разрисованный кусок холста может иметь хоть какое-нибудь серьезное значение в чьей-то жизни. Когда какая-нибудь раскрашенная сучка говорит: посмотрите налево, перед вами то самое, ради чего вы сюда притащились, то мне хочется взять ее за волосы и спросить, знает ли она, сколько детей в мире умирает от голода, в то время когда она водит жирных толстосумов любоваться этими, с позволения сказать, произведениями искусства!

Он махнул перед собой сжатым кулаком и Фидель на его груди на мгновенье грозно нахмурился.

– Кто еще так считает? – спросил доктор, стараясь не смотреть на хмурящегося и подмигивающего Фиделя. – Боже мой. Неужели вы, Олаф, тоже разделяете точку зрения нашего Че, что все музеи следует поскорее сравнять с землей?

– Не совсем, – сказал Олаф, немного виновато. – Но когда я однажды был в Лувре, мне вдруг страшно захотелось помочиться на Джоконду. Это, конечно, не то же самое, что взять и разрушить целый музей, но, тем не менее, это желание мне кажется тоже можно назвать деструктивным, не правда ли, доктор? Тем более, – добавил он, – я чувствовал при этом скрытую поддержку окружающих.

– Неужели? И в чем же она выражалась, эта поддержка?

– В том, что я чувствовал – многие из присутствующих испытывают точно такое же желание, что и я, – сказал Олаф. – Взять и помочиться на Джоконду или на что-нибудь похожее. Можно сказать, что я читал это в их глазах.

– Браво, товарищ, – раздался из полумрака задних рядов голос Че.

– Вы мне об этом, кажется, ничего не говорили, – доктор какое-то время пристально смотрел на Олафа. Затем он повернулся к аудитории и сказал: – Хорошо. Кому еще из присутствующих хотелось… э– э помочится на какое-нибудь произведение искусств?

– Мне, например, не хотелось, – сказала Хильда.

– Пожалуй, мне тоже, – поддержал ее Амос.

– Потому что вы ханжи и лицемеры, – Олаф резко повернулся к Амосу. – Думаете, если вы скажите, что вам ничего такого никогда не хотелось, то так вам все и поверят. Все хотят чего-нибудь такого, только никто в этом не признается.

– Видит Бог, – Амос поднял вверх указательный палец. – Видит Бог и моя история болезни, что мне много чего хотелось в этой жизни такого, от чего моя мама сразу упала бы в обморок. Например, написать порнографический роман или бросить в вентилятор яйцо. Но чтобы мочиться на Джоконду? Да с какой стати, черт возьми?

– Вот именно, – сказал Хильда.

– С такой, – не сдавался Олаф. – Потому что общество – это только куча уродов, которые всегда хотят помочиться на Джоконду, но каждый боится начать первым. И ты здесь, между прочим, совсем не исключение.

– Я сам по себе, – Амос был тверд.

– Ну, конечно, – усмехнулся Олаф.

– Нам следовало бы, – вновь возник из сумрака Че, – поскорее сплотить свои ряды, чтобы доказать всему миру, что это аморально – любоваться какими-то старыми горшками, когда народ живет в нищете и невежестве.

– Отстань, – отмахнулся от него Олаф.

– Да здравствует Фидель, – сказал Че и вернулся на место.

– Между прочим, я тоже этого не понимаю, – произнес до того молчавший Габриэль. – Может, мне кто-нибудь объяснит, почему если какой-то придурок полчаса врет тебе с экрана телевизора о всеобщем благосостоянии, то считается, что он ничего плохого не сделал. А когда какой-нибудь бедолага хочет просто-напросто помочиться на кусок старого холста, с которого уже давно сыплется краска, то вызывают полицию, тащат его в отделение и не перестают повторять, что он враг всего святого?.. Как хотите, но я этого не понимаю.