Мозес

И он прочел, как всегда слегка шепелявя и торопясь, отчего иногда было трудно разобрать какое-нибудь невнятно произнесенное слово и приходилось, чтобы не обидеть Феликса, догадываться о его смысле самому.

"Иногда мне кажется, – читал он, наставительно подняв в потолок указательный палец, – что я не люблю пространство, потому что оно порабощает меня своей фальшивой готовностью подчиняться всему, что его наполняет, не переставая в то же время властвовать и повелевать отданными ей вещами, лишая их свободы и превращая в послушные тени. Конечно, оно всегда готово принять все что угодно – это пространство, не знающее исключения – но именно принять, как принимают милостыню, как принимают тебя богатые родственники или как принимают сирот в детском доме, как принимают неприятные сны или неприятные новости, от которых ведь никуда не денешься, и с которыми теперь приходится смириться…»

– И дальше, – сказал Феликс, переворачивая страницу.

«Пространство подстерегает меня на каждом шагу. Оно застилает мои глаза и не дает возможности увидеть вещь саму по себе, – такой, какой она впервые узнала себя в Божественном замысле – потому что пойманная пространством вещь уже навсегда определена своей рабской принадлежностью к пространству, которое, прежде всего, было и остается тюрьмой вещей. Но придет час, когда вещи заговорят о своих истоках

Он помолчал немного, а затем спросил:

– Ну? Что скажите?.. По-моему, это кого-то здорово напоминает. Вот только не могу понять кого.

– Это напоминает Какавеку, – сказал Давид.

– Возможно, и Какавеку, – сказал Ру. – И все-таки я не понимаю, почему он так ополчился на это бедное пространство, которое, признаться, иногда бывает очень даже милым.

– Боюсь, что это только иллюзия, – заметил Давид и сразу добавил. – Если, конечно, верить Маэстро.

– Вот именно, – сказала Анна, – Если верить Маэстро, то разговор, собственно, идет о том, что пространство превращает любую вещь, которую оно обнаруживает, в нечто мертвое, в нечто, занятое лишь самим собой. Это самодовольное и наглое пространство, которое превращает любую вещь в некую отвлеченную протяженность, которой, на самом деле, нет до тебя никакого дела… Я правильно поняла, надеюсь?

– Как всегда, – кивнул Давид.

– Еще бы, – поддержал его Ру. – Мне кажется, что даже я понял.

– Ну, не прибедняйся, – Анна глядела куда-то поверх голов сидящих, как будто она видела там что-то такое, чего не видели другие. – Только на самом деле все обстоит не всегда так, как он говорит. Есть пространство, которое созидается из улыбки. Или из шелеста осенней травы. Или из вещего сна. Да мало ли…

– Или из звона китайского фарфора,– сказал Ру, словно напоминая опять один из фрагментов Филиппа Какавеки. – Кажется, мы с Анной мыслим параллельно.

– В таком случае, я мыслю перпендикулярно, – сказал Феликс и негромко засмеялся. Потом добавил:

– Давайте лучше подумаем вот над чем. Маэстро хочет освободить вещь или события от власти пространства, которое превращает вещь в нечто мертвое и чужое… Так?

– Да, – сказал Ру.

– Следовательно… – и Феликс посмотрел на Давида, как будто именно от него ждал продолжения.

– Следовательно, – сказал Давид, жестом приглашая Феликса ответить самому.

– Следовательно, нам надо увидеть вещь не как нечто протяженное, на чем настаивал Декарт и вслед за ним вся европейская философия. Нам надо увидеть вещь, как нечто, что демонстрирует нам свою сущность совершенно иначе, чем просто протяженность… И тогда нам остается признать, что этим самым нечто может быть только эйдос, как бы мы его сейчас ни понимали. Потому что ничего другого та же европейская философия за две с половиной тысячи лет не нашла.

– Ура, – сказал Ру. – Теперь, по крайней мере, мы знаем, кто виноват.