Мозес

Низкий, как будто только готовящийся вырваться на свободу и затопить весь мир, звук на мгновение затопил комнату.

– Сейчас придут соседи, – сказала Ольга, продолжая бесстыдно рассматривать его наготу.

– Плевать, – сказал Давид. – Тем более, сегодня праздник.

Затем он снова протрубил, задрав рог к потолку и тогда по-прежнему низкий, тягучий звук наполнил комнату и заставил звенеть какое-то кухонное стекло.

Набрав полные легкие воздуха и закрыв глаза, он выдохнул следующую порцию, которая заполнила все видимое пространство мастерской одним ликующим и долгим звуком, словно он собирался поведать всему миру какую-то важную тайну, от которой кружилась голова, и сердце было готово выскочить из груди.

– Эй, – сказала она – Дав. Мне кажется, ты так трубишь, как будто празднуешь надо мной победу.

Он открыл глаза и спросил:

– А разве нет?

– Я думаю, это не главное, – сказала она, как показалось Давиду, не вполне уверенно.

В ответ он протрубил что-то короткое и быстрое.

Больше похожее на сигнал, призывающий оставить все сомнения и следовать за ним, куда бы он ни звал.

Сигнал, не обещающий ничего впереди и, тем не менее, зовущий тебя бросить все и отправиться вслед за ним.

Словно подчинившись ему, она встала с постели и остановилась перед Давидом. Простыня соскользнула с ее плеч и упала на пол. Затем она медленно опустилась перед ним на колени.

Шофар застонал, словно он на самом деле мог что-то чувствовать. Потом он всхлипнул и умолк.

27. Филипп Какавека. Фрагмент 13

«Да не сама ли это Истина смеется над собой, чтобы сохранить свою истинность? Что же так рассмешило бедняжку? Не эта ли маленькая заповедь, с которой она всегда начинает свои уроки: смех неуместен

28. Гостиница

Разумеется, приснившийся сон был совершенно некстати. Во всяком случае, сегодня. Не было сомнения, что теперь он станет тревожить его в продолжение всего дня – отвлекая воспоминаниями и требуя объяснений, как это случалось уже не раз.

Сон, заставляющий оглянуться.

Шепотом выругавшись, Давид открыл глаза.

В прозрачном свете ночника номер отеля был неузнаваем. За открытым окном, в черном просвете между шторами, мерцали бледные звезды. Включив лампу у изголовья, он посмотрел на часы: без четверти три. Напоминая о хрупкости существования, на желтый абажур спикировал ночной мотылек. Самое подходящее время, чтобы придаться воспоминаниям. Сна не было ни в одном глазу.

Сунув ноги в тапочки, он взглянул на спящего Брандо. Девяносто килограмм стальных мышц. Удар левой ноги, способный загнать мяч под планку черт знает с какого расстояния. Национальное достояние сборной и вечный центральный форвард клуба «Цви». Торс разметавшегося во сне эфиопа блестел, как блестит в лунном свете глыба черного мрамора. Сбившаяся простыня напоминала зимний пейзаж. Глыба черного мрамора, занесенная снегом. Похоже, эта метафора уже однажды приходила ему в голову. Ну, разумеется. Совсем недавно, точно так же, в тишине едва занявшегося над Эйн-Кереном рассвета, мерцало тело спящей Белоснежки в той маленькой студенческой гостинице, из окон которой открывался чудесный вид на всю долину с ее сумрачной зеленью и белевшими среди кипарисов монастырскими стенами и колокольнями. Впрочем, он мог поспорить, что ее кожа была, конечно, значительно светлее. («Гораздо светлее», – отметил Давид, внимательно наблюдая ритмичную работу грудной клетки спящего Брандо.)

Кажется, проснувшись, он долго смотрел на нее, пока она вдруг не открыла глаза. И тут же быстро натянула на себя простыню. Именно так все и было, Мозес: снег, в мгновенье ока скрывший девичьи плечи и грудь и оставивший только бездонные в сумраке глаза и угольные пряди волос.

Потом она сказала:

– Я всегда просыпаюсь, если на меня смотрят.

Очень может быть, что в первый раз она сказала это именно тогда. Что же он ответил на это? Наверное, что-нибудь насчет сомнительности этого «всегда», или, скорее, то, что он говорил по этому поводу позже, а именно, что все обстоит не совсем так, как она думает, потому что она проснулась исключительно потому, что на нее смотрел именно не кто-нибудь, а именно он.

Она ответила:

– Я просыпаюсь, кто бы ни смотрел.

Возможно, он почувствовал в этих словах нечто обидное. Что-то, что задевало его мужское самолюбие. Как бы то ни было, ничто не могло помешать ему, если бы он захотел спросить, разумеется, несколько насмешливо:

– Выходит, что я не исключение?

Чтобы услышать в ответ неожиданно удивившее его своей серьезной мягкостью:

– Господи, ну, конечно, ты исключение!

Легко представить, что после этого разговор на какое-то время прервался (например, на время достаточное для того, чтобы он действительно сумел почувствовать себя исключением), но не менее вероятно, что он продолжился дальше, ведь она вполне могла добавить что-нибудь еще, например, она могла сказать:

– Ты, конечно, исключение, Дав, но я просыпаюсь, даже если на меня посмотрит кошка.

– Кошка, – сказал Давид, незаметно дергая простыню. – Ты сравнила меня с какой-то поганой кошкой, как мне кажется…

– Кошка не поганая, – она зевнула.